Метро

Между Крестьянской заставой и Римской только что родилась новая дружба — маленькая девочка держала такого же маленького мальчика за руку и громко-громко, сквозь грохот вагона, смеялась. Они только что познакомились.
В центре зала стояла старая как свет дружба — это встретились два дедушки, радовались друг другу. Один из них держал букетик цветов.
Под колоннами с вечными Ромулом и Ремом лежала верность. Кого-то ждала собака.
А на Курской стояла легкость — куда-то ехала большая охапка воздушных шаров.

Как так

Холодно. Ночью всегда так холодно. Идем не знаем куда. А рядом река, холодная и стальная. Особенная атмосфера, мягкий воздух. Все тот же подъезд. Все тоже розовое. Где я стою, тебя там нет. Конечно, легче сделать вид и сказать, что вскрыть вены — самое подходящее в этот момент. На белом телефоне оставалась только невидимые отпечатки пальцев, легкие и невесомые капельки от влажного дыхания, постоянный сигнал разряжающейся батареи. Мну. Мну. Мну. Там отклеились обои. Тут ничего не видно. Может потише музыку. Когда? Ну и ладно. Доставка работает? До 10? Хорошо, спасибо. Зайду? Все, жди. Да конечно все уже без разницы. Просто было как-то близко, так близко что обжигало самые кончики ресниц. Самые кончики пальцев касались густой, обволакивающей, частой, мелко и подробно структурированной массы. Руки устали. Я уснул? Сколько я спал, пора бежать в перекресток, в кольцевое движение, в железный шум, в праздник сознания. Не вернусь я больше. Смешно конечно. Кто бы сомневался. Не говорите некоторые вещи вслух. Не говорите. Не опошляйте их, облекаю в глупую и грязную мантию «вслух сказанного». Промолчите. Зачем все так усложнять. Все получится. Но не в этой главе. Давайте попросим того, кто все это читает выкинуть эту жалкую книжку, а вместо взять чистый лист и быстро, а местами размеренно и часто-часто написать нечто новое. Ведь получилось, скажет он позже. Да-да-да, вы не поверите, он так и сказал. Вот сам слышал.

Silentium

Голая, тихая, никого не трогающая тишина обволакивает медленно, но верно, проваливается в бездонную глубину глаз, мягко обнимает, ступает пушистыми лапками по всему телу, скользит по всем главным линиям, скатывается маленькой-маленькой, цепляющейся за все только, что можно, капелькой, смешно и аморфно изменяющей свою форму, но оставаясь верной своему почти никакому содержанию. А потом разбивается в самом низу, где-то, куда уже не доходит солнечный свет, на мириады лепестков, апельсиновые деревья, мандариновые запахи, терпкую пыль цитрусового масла, теплые и густые молочные шарики, холодные и острые пирамидки-льдинки, осенние, а может даже весенние, ручейки, толпы воздушных шариков, телефонные звонки, на звуки набираемого текста и на тысячи-тысячи бесполезных, не формализуемых ананкастных и апофеничных деталей и фраз, заметок на полях мягких карандашом, рассыпанных мыслей и обрывков сознания.
Полная тишина рождает такое непонятное, ужасно грустное наблюдение за самим собой самим собой. Из ничего получается нечто такое, которое потом с легкостью связывается со всем окружающим, прошлым окружением и будущим. А иногда и вообще ни на что не ложится, просто повисая в воздухе еще одним сгустком переживаний и мыслей, а потом медленно тает, как огромная глыба снега в тени большого здания, бывает, что даже до середины мая. И получается зыбкое равновесие цветущих яблонь и деревьев, теплого ветра перемен, раздирающего обоняния букета ароматов и запахов и холодного, неподвижного, быстро умирающего, почти всего черного, рыхлого и зыбкого остатка белой, королевски гордой и величественной зимы. Такое маленькой представительство в уже враждебном мире весны.

Хранилище книг

Она голодала, пока не поняла, что все это можно есть.

Отн

Пока московская осень — это просто листики клена, тонкие, прозрачные, перекрытые тонким слоем воды, холодной до мозга костей, мокрой и скользящей. Такой холодной, что когда на них смотришь начинают замерзать глаза, стекленеет взгляд, потом руки, потом сознание. А потом накрывает волной ледяной воды. С ног до головы. Машина. Лужа.
Зеленые, ярко, блестяще зеленые кленовые листья, обведенные мертвой коричневой линией вокруг. И дождь, дождь, дождь. Это кого же так угораздило взять и умереть, что вот так дождливо.

Оно

Небо не предел.

Наблюдение

Если кто-то тебе нравится спящим, то он нравится тебе во всем и всем.

Свобода

Откуда такая роскошь...
Свободен только к смерти.

6 500 километров под серебряным крылом

Москва, это Москва.
Ленинград — это первое и последнее первое впечатление.
А в Воронеже сгущенное молоко в полуторалитровых бутылках, маршрутное такси ходит по кольцу за 8 рублей. 8 рублей за 1 час. Где попал в него, там и оказался на улице. Два моста, половина города. Скрипачи на улицах, фонари, загорающиеся от звука шагов. Ростроповичи, Троепольский, Мандельштам. Дымно, жарко и старо-старо. Интересно так.

Письма

Столько пыли на книгах и мебели, консолях и подоконнике.
Можно писать письма, рисовать картины и просто забавляться.

Сегодня они, а завтра я

Сегодня они, а завтра я.
Я ложусь спать, думаю, представляю, мечтаю, а завтра это будут делать другие.
Сегодня весь мир лежит у моих ног, а завтра я буду лежать у ног мира, у ног Рима, у ног Вселенной, у ног всех мыслей, мечтаний.
Буду появляться в снах тех, кто знал меня и вспоминал меня. Первые сто лет. Сложно только вначале. Потом я растворюсь в сознании планеты, в воздухе, которым дышут все окружающие, в солнечном свете, вся моя квинтэссенция, все мое существо станет неосознанной частью жизни всего-всего. Дуновений ветра, растущих на моей могилей травинок, букв, произносимых всеми, но которые когда-то составляли мое имя, мое истинное имя. Все станет для меня ровным и могущественно-великим. Не будет меня такого, какой я был. Я больше не узнаю границ своего я. Я буду везде, о чем только можно только помыслить. Война, слезы, облака, для которых тоже не будет границ, цветы, эфемерные и хрупкие. Идеи и слова будут жить вечно, пока есть хоть один человек, могущий принять их на себя, стать их поклонником. Убивают всех и все — людей, нации, общества. А идеи остаются жить. Они расцветают, движутся вперед, прыгают с пропасти, не боясь погибнуть. Идеи бессмертны. Они движут всем и вся.

Пройдут года, века, много-много времени. Но то, чем жил, чем я был соберется из частей тех, кто все еще будет тут. Или там. Или здесь. Я буду одновременно и везду и в одном человеке. Нет ничего вечного. Но я расспаюсь на части, на кусочки, на обрывки, которые потом разлетятся на всех и вся. Понемногу я буду везде. Как я целое и предыдущее меня не станет. Но во всей совокупности я останусь собой.

Мир

Меня поразил фильм, где космонавты плавали в воздухе. Это было смешно и удивительно. И я подумала, что, наверное, и я бы смогла так плавать. Я не могу ходить и передвигаюсь на коляске, а вот в состоянии невесомости коляска не нужна.
Дана

А слепым снится музыка, запахи, прикосновения.
Как же должен выглядеть мир, в котором каждый смог бы сделать то, что он хотел бы.
Избавится от гравитации, потрогать музыку, разлечься на запахах, вдохнуть прикосновение. Это настоящая мечта. Хотеть простого и несложного.

Исход

Отрицательный результат, тоже результат.
Который оставляет после опыт, информацию и модель.
Несколько десятков ядерных взрывов, которые уничтожат человеческую эволюцию отрицательны только для человечества. Вселенная сохранит и будет использовать в будущем всю модель развития человечества, сгенерированную им (а точнее просто структурированную и добытую их окружающей действительности, потому что ничего действительного нового изобретено не было, ведь законы природы существуют независимо от человека и лишь используются им в своих работах) информацию, будет знать возможные ошибки и исключать их. Вновь созданное ей человечество (или уже созданное) будет развиваться не по такой же траектории, как наше, а по значительно откорректированной. Таким образом, после цикла итераций будет создано идеальное общество. Идеальное общество будет служить новым целям и идеям.
Каким целям и каким идеям? Где-то было. Кошка ждет того дня, когда она сможет сама открывать консервы и станет независимой. Только она не задумывается, откуда берутся эти консервы в шкафу и что за окном целый мир, а она видит лишь малейшую часть.
Ничто никуда не девается. И в первую очередь информация.

Все

Все преданы. Кому-то или кем-то.

Просто день

Котенок на бокале и старом одеяле.
Клетчатая рубашка.
Поселение крапивы.
Босиком по горячей земле.
Ливень над городом.
Нежелание ничего запоминать.
Уже почти сломанная маршрутка.

Горизонт

Когда смотришь на горизонт, который далеко-далеко, охватываешь за раз взглядом сотню километров, почему-то в голову приходят идеи неизбежной фатальности, осознание важности мироздания, его нацеленности и оправданности. Как-будто понимаешь, на чувственном уровне, что все не так просто, что все происходящее крайне важно, как и ты сам. Что-то похожее ощущаешь, когда смотришь на фотографии Млечного Пути. А кому важно, чем важно, с какой целью - ничего не знаешь. Просто захлебываешься величием всего этого и просто не можешь подумать, что все это так просто и не имеет цели.

Хотя, вроде как все должно быть наоборот, потому что ты такой маленький, а все такое большое и расстилается на огромные площади. Хотя, как смотреть на все это.

Наверно, чтобы удивить кого-то, надо просто показать ему что-то, намного большее, чем он сам. Чтобы всем собой этот кто-то почувствовал, как он ничтожно мало по сравнению с этим, но чтобы  вместе с тем осознал, что он тоже причастен к этому, окунут по самую голову, живет в этом, но просто не замечал всего раньше, потому что находится внутри и привык ко всему. Или просто из-за своей невнимательности.

Нет заголовка

4 утра. Пустой трамвай, идущий раз в час, по Советской ровно до Радуги вкуса, а потом сюда. Или прогулка вечером от кладбища (там спокойно), через Гагарина, потом Суворова и сюда, с крупным накатыванием удивления при попадании в город, полный живых на вид, но мертвых в душе людей. Или путь от Труда, через Завенягина, по Суворова, мимо Консерватории и опять же сюда.

Сюда, это маленькая квартира, две комнаты, уменьшающиеся в геометрической прогрессии — зал, спальня, кухня и все остальное. Пристанище никому не нужных людей. Россыпи дешевого парфюма в коробочках с треугольным сечением, гель для волос (Твои челки просят геля, я умру на той недели), старые-старые кассеты, залежи библиотечной литературы (не менее 50 фолиантов, которые как-то не получалось сдать на абонемент), англо-русский словарь, который можно просто так читать, выискивая интересные слова, которые потом слагались в гимн жизни и любви через смерть и очищение (Читал я вчера словарь). Бывший когда-то цветным телевизор, который переключается исключительно пассатижами, а что-то членораздельное показывающий только через несколько десятков минут (Сейчас он нагреется и будет видно, а пока послушаем). Особо приятно было на нем смотреть «Папаши» или гонять дорогущий и лицензионный диск Negative, который стоил так же, как и когда-то сам телевизор (Love is the word. You gave it a name. Love is right now. So don’t close you heart. I’ve been waiting. All my life for this. Moment of our love with you...).

Дорисованные гелевой ручкой фотографии формата десять на пятнадцать с надписью, понятной только автору. Столик, служивший и барной стойкой, и подставкой для музыкальной шкатулки, который (столик) не было необходимости протирать, просто достаточно было перевернуть стекло, лежащее на нем, сдвинуть его к дивану, пододвинуть к столу разваливающееся кресло и — «Ваше здоровье! Алоха!». А потом, дойдя до кондиции, каждый погружался в свои мрачные мысли, слушая свой плеер, или просто грустно смотря перед собой в бокал, наполовину наполненным водой, который служил пепельницей, за отсутствием настоящей. А потом война с магнитолой, которая жевала кассеты и не хотела играть то, что находилось в свалке кассет, лежавших в обувной коробке. Радио спасало в такой ситуации.

Балкон, под которым до высоты третьего этажа тянется деревце рябины. Вечно (вернее месяца два, а потом ветром превращенный в тряпку) развивающийся флаг Российской Империи в окне напротив. Гитара, псевдоусилитель, медиаторы, самоучители, микрофоны, зеленый свитер, согревавший меня, когда все бросали меня уже в который раз, когда дешевые сигареты уже никак не помогали, а поллитровый стакан, из которого обычно распивался чай, уже вызывал тошноту и мысль о том, что в санузле не все так хорошо и нужно пользоваться ведерком для создания маленького подобия водяного урагана. Чай, кстати, за осознанным неимением заварочного чайника, готовился так — щепотка заварки и сразу кипяток — и ждешь... Брандахлыст. С флотилией чаинок, как заметил Набоков. Молоко тут в чай не добавляли. Молоко с удовольствием выпивалось и так. Вкусно...

Балкон, с которого не только курили, но и смотрели на ночное небо, говорили о любви, сидели на какой-то деревянной коробке, а под ногами вертелся котенок, который только несколько часов назад был бездомным, как и многие в некотором смысле, кто был в этой квартире. Для котенка были созданы почти все условия — его любили и для него же повесили плюшевого гнома, привязав его за люстру (гному потом зверским образом была оторвана одна рука, такой вот нрав оказался у котенка). Горы окурков внизу (чьих-то, не наших), а прямо перед тобой грозди рябины, который иногда хотелось сгрести в ладошку, положить все это в рот и щурясь от счастья съесть. Но рука так и не дотягивалась. А так хотелось.

Салатово-зеленые стены с простыми линейными узорами, выкрашенные еще в прошлом веке в свой такой знакомый цвет. Заманчивое пристанище одиноко во всех понятиях человека. Одно только там хоть как-то предвещало какую-то радость — свобода. И будущее!

На кухне все просто до умопомрачения. Интересно только то, что тут можно было делить ужин, сварганенный из 30 рублей на двух человек и который можно было дополнить только макаронами или макаронами. Однажды правда тут появилась бежевая коробка пряников, в которой было около 10 килограммов столь вкусных этих самых пряников, привезенных со склада через весь город. Простой подсчет показал, что если их есть по 4 штуки в день, то хватит ровно на месяц, до следующей заработной платы. А вместе с коробкой пряников появилось несколько килограммов крупы, два блока сигарет, майонез, кетчуп, тушенка и 5 килограммовый пакет корма для котенка. Такой ужин, приготовленный бесхитростно и на скорую руку был особо вкусен. А потом чай... Ах... В поллитровом бокале. По праздникам тут ели медовый торт, пельмени или пили дорогое пиво. Праздником считался день получения стипендии или заработной платы.

И все очень незначительно менялось день ото дня. Новые плакаты, от спортсменов до Panic at the disco, холодильник, от голода отправленный на металлолом вместе с пудовой гирей за то ли 50, то ли 100 рублей. Старые книги, которые отказались принять в букинистическом.
И никто ничего тут не запрещал, кроме того, что запрещали мы сами себе. Можно было прийти в 4 утра и лечь спать, можно было в известной эйфории крушить все на своем пути — от разбоя с лыжами на балконе, до поломанного стола, распевание песен Negative, HIM, 69 Eyes и прочего, прочего.

А особый шик всему этому придавало то, что ничего не могло омрачить беззаботность этого существования. Ни просроченные пятизначные счета за коммунальные услуги, ни отсутствие еды, ни мрачность такого существования тут, ни вечно текущий кран в ванне. В этих стенах обсуждалась смерть, любовь, литература и настоящая музыка. Все было настоящее. Ненастоящее быть не могло. Здесь было легко и свободно. Здесь было как в идеальном обществе. А главное сознание того, что это все непременно временно, что потом будет все намного лучше, что это просто становление, развитие через отрицание, юность и романтика. Иначе мы бы потеряли надежду.

Вы не представляете как это хорошо напиться вместе, а потом вылить все, что накопилось в душе, просто выложить как есть. Обсуждать, что лучше, филологический факультет или высшее милицейское образование и карьера следователя, что такое круг и как с этим связаны люди идущие за руки, решение как забрать посылку с автобуса, который придет через час, а денег на дорогу нет, выдумывать, как там в Финляндии живется и холодно ли там. Где взять такую шапку как у Вилли Вало, а так же аккорды для Still alive. А потом, посылка, принесенная пешком с вокзала под дождем, замершими руками распаковывать ее и глазеть, что там... Ох...

Можно было говорить все, что хочешь, потому что мировоззрения всех нас были почти одинаковы, можно было не бояться непонимания, холодности и всего, чего бояться остальные люди и потому замыкаются в себе. И ничего почти не огорчало. Почти. А то, что все-таки огорчало — казалось смертельно, убийственно, фатально и непоправимо. Но жив же до сих пор.

Здесь можно было появиться когда захочешь. Когда все забыли. Когда некуда пойти. Когда хотелось общения. Когда просто надо было пережить трудный день. Хоть когда. По-любому случаю. И ничего тут не огорчало. Все было естественным. Все радовало. И глаза закрывались на все мелочи. Все поглощала атмосфера добра, беззаботности, эйфории, атмосфера детей Солнца, дух love metal’а, солнечности, понимания. Здесь даже молчать было приятно.

Теперь уже ничего не страшно. Все закончилось. Мы поменялись. Год перерыва почему-то убил все это во мне, всю беззаботность, всю веру в то, что изменится когда-нибудь. Год изничтожил все стремления и стало не о чем говорить и нечем заниматься вместе. Год изменений в каждом из нас сделал нас чужими. Жалкие попытки восстановиться не дал ничего. Время и расстояние сделали свое дело. Одна память живет и подогревает саму себя идеей о том, что это было самое веселое время за последние десять лет.

Это было счастье. Если у кого-то получилось, может получится и у тебя. Живем!

Лттл

Лето. Тленно. Латте. Латифундрия. Телефон. Летать. Леденец. Лоренцо Лотто. Трафальгар. Листок.
Лето — как старая желтая книга, с залитыми чаем коричневыми страницами, потрепанным переплетом и погрызенным срезом страниц. Ксилография! — каждое лето одно и тоже, скучное, приторное, навязчиво пахнущее букетами и пыльной пыльцой на пальцах. Творимое каждый год по вырезанной из дерева матрице, которую пора выкинуть за край Земли. В противоположность зима, как инкунабуле.
Ничего интересного, все привычно и отвратительно. Начинается и кончается одной фразой. Рисуется одной и той же гарнитурой, строгим итало-французским антиква, одним и тем же цветовым композиционным строем — от благоволяще-зеленого до изумрудного темно-зеленого, потом к кошенилевому красному через желейный и стеклянный оранжевый и к головоболящему голубому.
С утра сразу жарко, потом горизонт плывет жирной массой в масле с песочными отпечатками ступней и жизней, со склеенными волокнами локонов в причудливых узорах, огибает склоны гор, труб, трамваев, людей, голых плечей, влажных ладошек, белых подолов, пятен движений и улыбок. А дальше поток сгущается, затекает за воротники, манжеты, становится тягучим, ударяющим по мыслям и делающий их тяжелыми, как блестящие на солнце жуки-скарабеи, неповоротливыми, бессмысленными. Потом эти движения сознания случайно, от обжигающего потока ветра, переворачиваются и беспомощно размахивают в воздухе лапками и уже не могут претвориться во что-то жизненное, наполненное водой, подвижное и имеющее право на изменение своей ближайшей окрестности, не могут встать на свои лапки и пойти по своим делам. Что тут скажешь... Больше не думается...

Тёш

Что-то сыпучее, аморфное, дискретное, состоящее из тысяч мелких кусочков.
Вот чем-то таким я и был во сне.
И меня пытались рассыпать по столу (если я был сахаром), разлить по земле (если я был водой), развеять по ветру (если я был песком). И было так страшно и безысходно.
Тебя разрывают на части и убивают, а ты ничего не можешь сделать, потому что ты не человек, а просто сознание. Интересное ощущение чувствовать себя не человеком, а чем-то неорганическим.

Кошка

Говорят, что кошка, которая любит своего хозяина, дарит ему, в случае опасности, одну из своих девяти жизней.

Curriculum Vitae

Кто ж виноват, что я человек ветра, что все, что я делаю зависит от положения звезд, от Луны, от направления ветра, да черт знает от чего... Что я не могу делать то, что хочу. Что чтобы что-то начать нужно хоть чуток энергии. Когда есть силы я могу спать 4 часа в сутки, могу рассказывать интересные, только мне такому маленькому, вещи, могу улыбаться, могу делиться своими горстками нежности, рисовать свои мысли, рассыпаться фразами, могу работать, могу хоть что-то творить. А потом наступает упадок и ничего не получается делать, даже просто сказать два предложения, даже просто набрать номер, даже просто улыбнуться и просто встать с постели. Что может начать душить все та же боль. Нет, не сильная, еле заметная, но подчиняющая себе. Что даже одно лишнее движение, даже полоса света, даже звук шагов кошки выводит из себя, что просто хочется рвать на себе волосы от собственного бессилия. И для какого-то действия надо сначала накопить энергии, которая потом тратиться так беспощадно, как песок сквозь пальцы.

И нет никого рядом, кто мог бы поделиться со мной своим присутствием. И, знаешь, так получается, что начинаю говорить сам с собой. Кто ж виноват, что когда мне нужен близкий человек, то его нет не то что рядом. Когда просто хочется громко-громко помолчать с кем-то.

Кто ж виноват, что я живу в своем времени. Что, буквально через неделю без учебных занятий и рабочих будней, я просто забываю дни недели, не помню числа, сплю два раза в сутки и 24 часа проходят для меня как два дня. Что забываю, где оставил свои очки, забываю посмотреть номер трамвая, забываю, что было вот только два дня назад и не вспомню, пока мне не напомнят, забываю имена, лица, события. Что никогда сам не запомню дату и время какого-то важного события. Что многие вещи мне надо записывать.

Кто ж виноват, что иногда я ничто потому, что рядом со мной ощущение физического неравновесия. Ощущение выворачивания себя наизнанку, цены каждого движения, тяжести каждой мысли и нежелания быть в сознании еще хоть секунду. Обволакивающая черная материя отупляющего осознания, что еще немного это низко и слабо реющей боли, которой почти и нет, которая почти незаметная, но своим маленьким телом давящая и поражающая и удушающая. Иногда просто хочется удариться о стену, чтобы погасить это слабую боль чем-то сильным. По-крайней мере, останется сильное, ударяющее и неприятное ощущение, и главное в нем будет то, что я буду точно знать, что оно пройдет. Буду примерно знать через сколько времени, буду знать как уменьшить урон от его присутствия, как сделать ее существование менее тяжелым.

Кто ж виноват, что я ужасно боюсь быть лишним или не во время. Маленький детский синдром. Когда нигде и никому не был нужен, когда ничего не мог сделать, не знал того, что знали все моего возраста. Что мне было неинтересно то, что увлекало их. Ужасная, паническая боязнь оказаться не там, где надо, помешать своим звонком или присутствием. Даже маленький жест, движение, черточка, точка может напомнить, что тут не моя территория, что тут другие, которым я отношусь лишь через эфемерное понятие "друг", "знакомый", "гость".

Кто ж виноват, что даже ощущение на час, что меня оставили, ввергает меня в ужас, заставляет бесцельно ходить по квартире и думать, думать, думать. Что даже маленькая мысль о том, что то, что было вовсе не моим или понимание того, что о ужас, я это потеряю, просто убивает меня.

Что иногда я противоречив, что хочу больше, чем мне можно хотеть. Что прощаю себе то, на что обижаюсь, если это сделает кто-то другой. Но никто и никогда не поймет все мои мотивы действий, все мои подтексты и заметки на полях. Никто и не хочет. Главное понять во мне обычные мелочи и бытовые мелочи — что люблю есть, что люблю читать, что снится, о чем я думаю и чем занимался весь день. Потому что никому неинтересно и не нужно все остальное.

Все мои странности воспринимаются только как, вероятно-несомненно, желание показаться не так как все, выпасть из серой толпы обычных и попасть в не менее скучную смешную толпу необычных и сумасшедших. Все мои выпады, конечно, принимаются как гордость, амикошонство, фиглярство, нежелание идти на контакт, замкнутость, издевательство и насмешку, а еще эгоизм и эгоцентризм. Да, я живу в своем мире, но он, отнюдь, крутится не вокруг меня самого, а вокруг моих мыслей, моих желаний и моих мечтаний, моих творений и прочего, прочего, прочего.

Кто ж виноват, что жить приходится под девизом aut bene, aut nihil. Что не могу признать никой полумеры в чем-то, согласится чем-то владеть только отчасти и в какой-то мере, отличной полной.

Кто ж виноват, что мои письма это только интересные истории, наполненные смыслом фразы, красивые решения и полет фантазии. Все, что угодно, но только не записки из заключения, не крик о помощи, не желание вырваться из круга насмешек, непонимания, одиночества и меланхоличной и мятной депрессии.

Кто ж виноват, что я так наивно верю каждой маленькой фразе. И что никто не воспринимает мои слова на необходимом мне уровне серьезности. Их сначала надо прокричать, громко-громко, на пике эмоций, на разрыве голосовых связок, прокричать резкими и грубыми фразами.

И все истории о противоречиях, о внутренних конфликтах воспринимаются всеми лишь как книжные истины, как эталонные тексты, которые, о, да, несомненно, имеют место в мире и в ком-то, но это место в мире и этот кто-то не может быть рядом со мной. Это есть, но не тут, не в моем доме, не в моей жизни, не на моей планете и не в мое время. Человек может согласиться с любым чудом, с любой сказкой, с чем угодно, но с тем условием, что это будет не с ним и он этого не коснется. Присутствие чуда и сказки рядом с собой человек не воспринимает. Это еще что. А вот то, что человек может реально убивать сам себя из-за чего-то, терзаться из-за мелочи, что даже что-то незначительное и ничтожное может значить для него в тысячи раз больше, чем для других — это уж простите, увольте, оставьте. Так не бывает.

Кто ж виноват, что я вот это пишу, этот прямой эфир из сознания и уже не помню для чего начал, что хотел сказать, о чем написал выше и что напишу через одну, две, три секунды. Это как взять длинную ленту, с отрывками фраз, текстов, рукописей и вести по ней лучом фонаря. Свет будет вырывать куски, которые будут оторваны от предыдущего видения и никак не смогут предсказать будущие слова. А лента длинная. Очень. А потом все увиденное будет проваливаться в бездну, которая потом, как думал Ницше, начнет смотреть на тебя. Несомненно. Фонарь движется быстро и все запомнить и понять нельзя. Только отрывки, только кусочки, только маленькие радости внезапного понимания одной фразы и огорчения, что тут же проплыло десяток похожих, но разных фраз. Но что они значили, что в них было, даже цвет чернил и форма букв — все испаряется, как туман после дождя. Пропадает и даже не знаешь в каком направлении и в чьи объятия все проваливается.

<...>

Квиетизм

Мистически-созерцательное отношение к жизни. Полное отсутствие аффектов, пассивное, меланхоличное отношение к жизни, покорность всему происходящему, принятие всего как оно есть, без бесполезного поиска целей и причин, разглядывание самого себя и всего окружающего как картинки в альбоме или просто как ленту событий, которые не имеют к тебе никакого отношения. Поклонение "духу отрицания и гибельной пустоты", преклонение перед обветшалыми традициями и обычаями, подчинение всему вокруг случающемуся, каждой маленькой детали и маленькому изменению равновесия. Триумф меланхолии, безволия, отсутствие желания идти против ветра. Declivitas ventis et pluviis exposita. Arte et humanitate, labore et scientia, per aspera ad astra. Sed semel insanivimus omnes. Suum cuique. Как же... Каждому не только просто своё. Каждому еще и свое представление, свое действие, своя корона и своя мантия на плечах. Своя Голгофа, свой Мефистофель, свой день, свои стихи и тексты, свои круги, теории и идеи. Своя белая развевающаяся фигура на виселице на ветру, свой один башмачок на груди, склеп Монфокона и свое маленькое кладбище. Конечно, легче всего просто наблюдать за всем вокруг, отказываться даже от идеи все поменять и строить свои мягкие воздушные замки.

Как же... Нет ничего тут уникально-идеального. Все есть где-то и когда-то. В passé composé.

Протекание

А позавчера. Да, второго дня. Снилось странное. Даже не снилось. Я спал. Но я думал. Об обычных вещах, о которых думаешь ночью, когда пытаешься заснуть. И я заснул. Только видел не сны. А остался в этой же реальности и продолжил осознавать себя как часть все того-же мира. А когда очнулся, то в голове остался осадок, который обычно остается, если долго строить цепочки умозаключений, логических доводов, а потом прийти к какому-то условному финишу и пометить для себя осознанные и осмысленные проблемы как условно решенные.

После такого сна получилось вспомнить, о чем думал во сне. Осознать, что все время находился в своей кровати, что было темно, что начало в какой-то момент светать, помнить положение себя в кровати, помнить все возникшие образы и мысли. И притом быть в таком состоянии 5 часов, выспаться и абсолютно не ощущать утром ничего болезненного и неприятного от пробуждения. И несколько минут чувствовать приятное удовлетворение от самого процесса мышления, как обычно бывает когда делаешь это наяву.

А потом взять и забыть, о чем таком думал и к чему пришел в своем полусне. Как всегда впрочем.

Ripped

Открываешь дверцу и одеваешься в толпу выбегающих навстречу к тебе фраз. Оглядываешься по краям доступного пространства вокруг физической трехмерной фигуры. И что же видишь. Маленькие клубочки — черные, спокойное, гордые, одинокие; они принадлежат мыслям, неосторожно подуманных проходящими давным-давно тут людей, франтов, фарисеев, фигляров и просто.

А потом в малиновом солнце прокатываются годе, тюльпаны, карандаши, колокола, солнца, полусолнца, как бумажные аппликации, с ремарками на полях, сделанных маленьким человечком — полосатые, надутые, растревоженные, смущенные, а после проваливающиеся в зазоры между декорациями, в пролеты между занавесами, падающие перед авансценой. А дальше сценарий идет по залаженному и обоснованному пути.

Пока вдруг разумный и безумный слушатель не прервет сие действо, это фантасмагорию, фатаморгану, наваждение, насквозь пропитанную артистизмом и не начнет своим удивительно и полностью деревянным карандашиком разрисовывать канву своими чувствами, идеями, воспоминаниями — облаками, плывущими как по смыслу, когда они на небе, так и из-за их физической природы рисуночного воплощения, который делается не иначе как химическим карандашиком, который так смешно периодически он облизывает и внимательным, сверлящим взглядом следит за развитием темы перед собой.

За облаками появляются обломки и огрызки метели, не пушкинской, но не менее трагической. И огромное количество завихрений воздуха вызывает не только дрожащее похолодание вокруг, но и посинение губ, не то от химического карандаша, не то от этого заливающего сознание холода.

Потом появляется смешной, улыбающийся клоун, с грустными разводами на лице, но умильно смеющийся, хватающийся за живот, рассказывающий какие-то милые и улыбающиеся небылицы. Но все равно выглядящим убого, грустно-грустно, до боли в сердце и до нелепого желания прекратить все это и отпустить несчастного восвояси. Он надрывается до тех пор, пока очередной взрыв хохота не начинает его душить самого, отнюдь не позитивными нотками.

А потом бред-бред-бред... Потом все расплывается... Потом все мутнеет и разум отказывается формализовать все, что он получает от самого себя и отовсюду вокруг...

Summa rerum

Ничто никуда не пропадает и не разрушается.
В любой точке Мироздания содержится информация обо всех сущностях и событиях Вселенной.
Все события, которые только произошли, сохраняются и одновременно отражаются в информационном поле Вселенной.
Сознание человека и информационное поле имеют отношение «часть-целое».
Любое действие, любая мысль могут найти свое отражение через тысячи и миллионы лет.
Я сейчас — это, возможно частично, отражение или результат чего-то в прошлом или чего-то в моем времени, но в соседней Галактике. Хотя не так. В другом месте время может течь совсем по-другому. Тогда частично я просто возможное отражение чего-то, что было когда-то и где-то. Или не было, а просто во мне взяло и возникло пустое пространство, которое заполнилось мыслями, идеями и информацией из Вселенной.
Передача любой информации возможна на любом расстоянии и мгновенно.
Личность и сознание — это информация. Не обязательна передача материального тела. Телепортация возможна. Телепатия тоже.
Самое интересное, как-то суметь разрушить барьер между собой и Вселенной.

Улыбчивый день

Сегодня получился такой улыбчивый день.

1. Радуюсь весне и не боюсь ее. 10 лет такого не было.
2. Насладился солнечной погодой. Никогда такого не было.
3. Промочил ноги и замерз, ходил по лужам и не смотрел под ноги. 10 лет такого не было. 
4. Ел на скамейке булочки с сыром и запивал йогуртом. Год такого не было.
5. Смог прочитать вслух отрывок любимой книги и не сорваться на чувства и слезы. 8 лет такого не было.
6. Смог хоть о чем-то поговорить и не выглядеть грубым и безразличным. Месяц такого не было.
7. Увидел опять смешного влюбленного с никчемной завядшей розочкой, чем развеселил себя. Год такого не видел, всегда на это обращаю внимание воть.
8. Смог говорить все, что думаю и не прятаться на маской. Давно такого не было.
9. Занимался смешными и бесцельными вещами. Давно так не делал.
10. И все это перед полнолунием. Безумие... Или я меняюсь в лучшую сторону...

Vent de temps там, или Windstille здесь

Магнитогорск
Метель, ветер: юго-западный, 17 м/с (61 км/ч)

Сегодня город стал ветреным. Ветреный, как французская провинциальная девушка или как мысли весной. Ветреный, весенний, тающий, грязный, жаркий, свежий, пронизывающий, железный, нежный-нежный... Находишься в никчемном и сером доме, построенном черт знает когда, во времена всеобщей и тотальной уравнительности, ничем не примечательный, по идее должный быть прочным и непроницаемым для ветра. Но все же, несмотря на это, по нему гуляет ветер. Поднимает вихри воспоминаний, заставляющий ежиться и укутываться в тоненькую футболку, представлять, что ты находишься где-то в старом деревенском доме, бояться, что вот сейчас выключится электричество - и все. И ты, о! как мечтал об этом, оторван от цивилизации, от информационных сетей, от разъедающих и укутывающих в вату или потопляющих в песке хронологических пластов, непрерывно наслаивающихся над тобой, под тобой, за тобой... И ты остаешься один на один со своей Принцессой.

Захлебываешься в потоках воздуха, в потоках самого Его Величества Времени и Расстояния, тонешь в представлениях, как же этот ветер велик, как же он много может поменять, на сколько разных вещей повлиять...

Кучу всего охота сделать, а в момент когда надо делать - ничего в голову не идет. Просто какое-то проклятие. А со стороны наверняка похоже на какой-то эгоизм. Если это вообще похоже на что-то позволительное или допустимое. А еще скоро полнолуние, повторное лунное безумие, потопление в лунном воображаемом свете.

<...>

И вот что заметил... Каждый месяц случается неделя, когда ничего не хочется делать, ничего не пишется, ничего не читается, не о чем говорить, нечего менять... Просто понимаешь, что надо действовать, что вот время проходит, что оно не вернется уже, что вот еще час просто сгорел и ничего полезного не сделал. Просто убиваешь сам себя в такие минуты и мысли. Чувствуешь себя никчемным, убитым, ненужным и абсолютно зря живущим эту неделю. А иногда больше недели. Ненавижу себя в такие моменты... Как в "Замке" у Франца Кафки. Отчетливые такие взлеты и падения, периоды жизни и горения, а потом смерти жалкого влачение существования. Даже вот не могу в полной мере описать, что я чувствую в такие моменты и такие дни. А ведь главное кажется, что все, что сделал до этого - это бред, ничтожество, высшая глупость, что все там такое одинаковое и уже где-то и у кого-то такое было. Нет свежего ветра, нет освежающей и отрезвляющей волны, движения, стремления, направленности, устремленности, никто и ничто не может принести новое, нет ветра, просто штиль. И никакой мотивации, никакой ценности, хотя бы с кончик иголки.

Просто рутина, затягивающее и зловонное болото, плесень, ржавчина, россыпь бессвязных кусочков, стохастический набор лингвистических конструкций, семантическая несостоятельность всего сказанного и сделанного, отсутствие смысла в необходимой и желанной мере, хаос. Общее падение энтропии, отрицание закона эмерджентности и законов теории систем. Даже вот неумелое оперирование такими терминами еще раз доказывает мою никчемность и абсолютную неприспособленность для такой жизни в таком мире и рассыпаюсь, становясь уже не отлаженной системой, а просто бессмысленным набором кусочков и клочков. Как будто я из прошлого и упорно и тщетно пытаюсь прижиться тут. Даже весна в этот раз никак не пугает меня, а ведь это первая весна с Тобой и первая весна вообще с кем-либо. Слышишь? Я все еще тут, делай со мной что-нибудь, что хочешь и как хочешь, а вдруг я сломаю свою стену отрицания и непонимания, вдруг получится сделать из меня еще что-то стоящее и красивое... Вдруг удастся прорваться через холодную неопределенность, проникающий и страшный взгляд, через повышение голоса, ведь я не специально, ведь я просто такой... Правда такой...

<...>

Я хочу, что-то сделать с собой, но упорно закрываю все попытки изменить меня... Парадокс и идиотизм... Бред, бред, бред и меланхолия... Хм... Меланхолия, корица, ментол, кофе и песок... Вот чем должен пахнуть ветер. И больше ничем.

Черт побери

— Анабель, черт побери тебя такого глупого, куда все делось? Скажи мне, что все это такое?
— Ой... Ну вот как-то так получилось... Я правда не хотел...

А случилось и правда нечто странное — все куда-то делось... Маленькие никчемные фразы, большие признания ни о чем и ни для чего, все-все — глупое, сумасшедшее в плохом смысле, несмешное и грустное, все страхи, все подозрения, все провальные планы, все галлюцинации... Все-все-все, что могло хотя бы чуть-чуть испортить жизнь двух маленьких героев, все просто куда-то кануло и исчезло, как исчезает кусочек свекольного сахара в рубиновой гуще свежезаваренного чая. Каким-то чудом Анабель взял и дел куда-то все плохое, все некрасивое и нечистое... Анабель старался, потратил на это кучу времени и у него получилось.

Анабель несколько месяцев собирал все это в большой мешок, обычный такой тряпичный мешок. Собирал с дотошностью сыщика со Скотланд-Ярда, извлекал все грубые фразы, неосторожные движения, холодные взгляды, как свои, так и Абонданс, вынюхивал глупые запахи, нотки отторжения, даже спрятал в мешок объективное зеркало, и даже шкатулку, и ту тоже, потому что не знал что там, но я она показалась ему объектом, играющим за темные силы. Да, это было волшебство, какая-то магия, но у него получилось...

Только Анабель не заметил, что все стало слащаво красивым, положительным, полностью таким уникально-ровным. Стало как-то неестественно и холодно от того, что все красиво, что нет ничего хотя бы серого, не говоря уже о черном... Стало не с чем сравнивать все, что осталось... И без сравнения все стало одинаковым и скучным. Если раньше были счастливые дни и дождливые, жесты были нежные и обычные, взгляды были укоряющие и наполненные любовью, то теперь все стало просто одинаковое. Каждая слово стало значить то, что о нем написано в словаре. Каждый шаг стал жестоко предсказуем и узнавался уже по первым буквам. Исход каждого события стал известен заранее. Стало нечего бояться, стало не о чем стараться, стало просто скучно, просто серо-весело, красиво-ужасно...

— Анабель... Верни все назад... Мы похожи на искусственную картину. Никак жить только красивым... Естественность предполагает ненулевую игру, никто не проигрывает, никто не выигрывает. Но никто никогда не проигрывает совсем... Не равно, но и ноль на какой бы то ни было стороне.

Анабель почти плакал... Но ведь он старался... Но все должно быть, как должно быть. Зачем трогать, когда все получается само. Пусть немного криво, немного рукотворно, чуток смешно и с ошибками... Ведь в результате получается нечто такое, прямо ах... Ах да, в тот день первый раз пошел дождь. Весенний, робкий, холоднющий до боли в руках.

— Но раз так, — сказал Анабель, уперев кулачки в бока и сверкая глазками, — раз так, я вот на этих красивых салатовых обоях, вместо вот этих цветочков нарисую, нарисую, нарисую вооооооот такое чудище. Лохматое и ужасное-ужасное. Оно из моей любимой сказки потому что.
— Ах так... А я тогда, тогда, тогда буду творить шалости, сентиментальности, что-то такое из детских сказок, буду капризничать и одна съем все пирожное, вот! Буду громко распевать песенки, громко топать ногами и никого не слушаться, молчать и не разговаривать. Потому что я так хочу.
— А тогда я специально разолью компот на белую скатерть!
— Ах так, но тогда я займусь тем, что буду дышать на стекло и рисовать на нем смешные рожицы!
— Да пожалуйста, тогда мне ничего не останется как сделать...
— Ой-ой, как страшно, но у меня ведь есть еще вот что...
— Г л у п о с т и.
— Кто бы говорил... Эх... Можно я обниму тебя?

И стало так проникновенно и весело...

Открытие года

Вот только сейчас я понял себя, углубился в самого себя на еще один шаг. А то, что меня осенило звучит очень просто — я не живу реальными событиями. Моя жизнь, этот мой таймлайн, не череда событий за день, не мои встречи, случаи, истории, разговоры. Они в моем разуме занимают место второго плана. На первом месте течение мысли в прошлом. Я думаю о 19 веке, о прочитаных книгах, строю свою жизнь в прошлом. Думаю о балах, дворах, монархии. Вот поэтому говорить со мной тяжело и сложно. Трудно угадать, что занимало меня весь этот день, все это сразу стирается из меня очень быстро, так что потом сложно восстановить события даже вчерашнего дня. Какая книга, какой писатель, какое событие прошлого вспомнились мне сегодня? Трудно узнать другому человеку. Обсуждать я могу только свою настоящую жизнь. А моя настоящая жизнь нереальна. Она во мне. Снаружи я спокоен, а внутри меня водоворот событий, мелькание образов, кипение и гул.

Знаете, иногда меня занимает то, одежда была интереснее и привлекательнее сто лет назад. Понимаешь, шерстяной сюртук — он намного реален, чем футболка сейчас на мне. Я ощущаю его текстуру, ощущаю его пальцами рук, изгибы, шуршание, прикосновение, представляю, как бы я надевал его, как бы заказывал у портного. А то, что сейчас на мне - бесцветно, тускло, глянцево, никак не удивляет. Все, происходящее вокруг гладко для сознания, оно ни за что не может зацепиться, ничто вокруг не может удержать внимание хотя бы на минуту. И мысль просто безудержно скользит в глубину сознания, где на дне лежат события, которые давно завершились, просто закрылись за дверью времени и забытия. И так день ото дня. Тысячи таких примеров, тысячи сравнений, миллионы проигранных ситуаций и сценариев откидывают меня на сто, сто пятьдесят лет назад. Я судорожно сравниваю два мира и я еще ни разу не признал свое реальное существование в 2010 году лучше мысленной и выдуманной жизни в 1890. Вот в этом моя беда и горе.

Почему-то я не прижился в том мире, куда меня выкинули. Тут для меня все дико, все наиграно, глупо, очевидно и все очень даже понятно.

Я хочу жить в другом времени. И я это делаю в своем сознании, в своих мыслях, совершая просто механические движения в этом мире. Я хочу жить в готическом замке. С арками, нервюрами, пинаклями, витражами, контрфорсами... Чтобы была круглая зала под библиотеку. Камин, кресло качалка... Плед, терраса, пруд... Чтобы все было настоящим, материальным, С запахом, материальными ощущениями. Чтобы было реальным. Чтобы снег отдавался в голове, а дождь звенел всем замком, приносил свежесть и страх, что затопит все к чертям. А то, где я живу сейчас - мертво. Это искусственная цивилизация, у нее нет будущего, она загибается и умирает... В ней все наиграно. Все несет печать и плесень чрезмерного человеческого старания и все обречено. Хотя бы для меня. Я не хочу тут жить. Заберите меня отсюда... Я тут бесполезен...

Стикеры

У меня красивые листья. Спрячь меня от солнца. Не надо так много воды. Странные стикеры появились на дверях моего лифта.

Мне так нравится ловить ветер, залетевший в окно. Посмотри — эти руки в руках. Мои наркотики можно сложить в один карман.

Если бы тогда, 8 лет назад, я узнал бы, что со мной будет впереди, то захотелось бы повесится прямо там. А если так подумать — то ведь впереди не меньше. И только любопытство остается в лапках. А еще 8 лет назад у меня было почти чистое произношение французского языка. И хоть какие-то навыки речи. И получается, что за эти 8 лет я достаточно много приобрел и достаточно много утратил.

Напрягает порой то, что что-то повторяется. И все. Умираешь всегда одинаково. А вот воскресаешь как-то по-разному.

Layers

Все творится на основе чего-то. Даже историю длиною в 8 месяцев можно собрать из 27 клочков каких-то глупостей и блестящих картинок. Никчемные журналы можно превратить в набор картинок, разделить на части — я, ты, мы. Собрать из ничего не значащих обрезков и клочков три листа, в которых каждая часть будет остро ударять по сознанию, откликаться в голове чередой теплых и близких ассоциаций, станет дорогим, где каждая картинка будет угадывать отрезок моей жизни. И сложить из разнородных, противоречивых образов краткий отпечаток меня самого, тебя саму и нас самих.

Все это становится нежным и родным. Символы и идеи правят миром. Любое в этом мире это не только то, что оно представляет собой визуально или вербально. А то, что оно значит, то, с чем связано и ассоциировано. Символы описывают события, характеры, людей. Знаки несут в себе смысл только тем, кто знаком с этими знаками. Семиотика, что тут скажешь.

А идеи безраздельно правят миром. Идеи бессмертны, идея сводят с ума и творят невозможное. Идеи — это страшно сильно и велико. Одержимого идеей движет какая-то сила, что-то неземное и неотступное.

Идеи — это симулякры. Они отражают то, чего нет в реальности. Меня нет в реальности. Есть только моя проекция на этот мир, мое тело и следы. Следы, которые я оставляю, существуя тут. Черную дыру обнаруживают только по ее воздействию на окружающее пространство. Так и человек — его оценивают по тому, как он изменил мир, пока был тут. Пока я не сплю — я здесь, я действую, я делаю. А когда засыпаю я уже в другом месте и меня нет для это мира, тут я ничего не меняю, ничего не создаю и ничего не разрушаю. А значит тут я пропадаю, тут про меня на мгновение забывают. Когда мечтаю, то я попадаю в еще один, свой маленький, мир — тут я уже меняю самого себя, творю внутри себя. Кормлю себя надеждами и грезами.

Нет ничего страшнее идеи, символа, которому следуешь, который прикладываешь на себя. Настоящая идея движет людьми. Войны, смерти, расправы и кое-что еще. Все плывет на идеях.

Иветта, Лизетта, Жанетта, Жоржетта, Мюзета, Полетта, Мариэтта

Почему я такой не понятный, почему думаю не о том, о чем думают все, зачем мне такие жестокие принципы, почему меня абсолютно никто не понимает. Кто дал столько возможности думать, представлять странные картины в голове, кто сочиняет для меня все мои сны, кто придумал для меня такие жизненные принципы, кто позволил подражать писателям и поэтам, почему я сам не смог придумать для себя причины для существования, отчего я могу говорить только метафорами, эпитетами, странным глыбами инсинуаций, принуждений, сумасшествий, глупостей, обломками неумелых и надуманных пышных фраз, никому к черту не нужных и никем не понимаемых. Почему я пытаюсь впитать в себя все происходящее вокруг, смешать со всеми прочитанными книгами, отчего я такая марионетка, которая что-то делает, к чему-то стремится, но ничто не дает мне хотя бы маленького равновесия, хотя бы маленького успокоения.

Отчего я так ненавижу слово любовь. Может оттого, что эта история у многих повторялась по нескольку раз, может потому что я не переношу когда меня сравнивают с кем-то, переносят на меня то, что когда-то переносили на кого-то другого, когда меня отождествляют с чем-то другим, какой-то нарциссизм, какое-то больное самолюбие, желание владеть чем-то безраздельно — желание иметь свое определение каждого слова, каждого мотива, даже самого маленького слова или события. Отчаянное желание создать свой мир. И когда никто не хочет его создавать его, проникаясь идеей, а потом отступая под флагом невозможности и смеха. Какое-то безумное желание делать что-то не так как все, знать что-то до самого конца, владеть своей жизнью, тратиться на что-то или кого-то, рисовать, петь, читать, впитывать, поглощать, удивляться, как раньше, как в детстве. Ах, как счастливы те, кто еще ничего не знает, кому еще ничего ни от кого не надо, кто еще только все узнает, кто еще только начнет понимать.

Те, кто начал все понимать не с поражения, не с ошибки, кто начнет видеть мир не с изнанки, а с его красивой, глянцевой стороны, кто еще сможет поменять свое мнение об этом мире, обо всем окружающем, обо всех событиях. Кто поймет мир не из-за неудавшегося самоубийства, не со слезами, а так вот просто, кто попадет сначала в руки чего-то белого, яркого, мягкого, интересного, лучистого. Кто потом будет думать «во всем есть плохое, но сначала хорошее», а не наоборот.

А ведь так интересно иногда просто думать. Надумать что-то такое, такое мечтательное, красивое, родное и гениальное. Или недодумать, а просто предположить, выразить огромную идею, результат мыслей одной неумелой и кривой фразой. А потом разбиться головой о неразрешимые вопросы окружающих — а как сделать..., а вот есть же такое огромное препятствие..., а как же то, что..., мы же обязаны делать..., мы же окружены... Мы же в осаде какого-то бреда, какого-то грязного мира, где думают только где заработать денег, с кем переспать, где напиться и что еще такого сотворить.

Где каждый день начинается с маленькой смерти, с полета души, где даже маленькие сказочные отрывки — сны, бывают страшными-страшными, еще страшнее реальности. В мире, где каждый день становится только хуже и хуже предыдущего. Где окружающие обстоятельства заставляют делать то, что совсем не хочется, что противно, что ужасно и неестественно. Где каждая секунда создает, а вторая разрушает в два раза больше. Где каждый второй никому не нужен. Где у каждого свое. Ограждаясь в котором каждый чувствует себя в ложной безопасности, закрывается в своей раковине, думает о себе и о всех, рисует мечты, читает свои грезы, увлекается мыслями, переваривает все происходящее вокруг, ловит глазами каждое мельчайшее изменение мира. И все складывает в себе, в своей пыльной кладовке, в своем тайном уголке, чтобы потом унести с собой в могилу, похоронить еще при жизни, не дав увидеть света. И все эти убийства совершать под девизом — ох, мир же жесток; я не пробовал, но я думаю не получится; мне кажется — это невозможно; так до меня никто не делал, значит и у меня не получится. Каждый боится оказаться первым. Идти за кем-то легче всего, делать по примеру, значит ничего не делать.

Где все только говорят, планируют, думают, выдумывают, представляют, мечтают, соображают, имитируют. И мало кто что-то делает. Кто хоть день, месяц, год потратил на приближение к мечте?

Не хочу ничего понимать, столько знать, так остро осознавать себя. Понимать все окружающее, выворачивать себя от всей это пошлости, несуразицы, темноты, тошноты, безысходности, от этого депрессивного водоворота событий. От всего, что приносит болезненное ощущение несовершенства окружающего мира, от его нестыковок, от его смешливости, от пьяноты сознания.

Не хочу, не хочу, не хочу. Хочу сделать что-то свое, что-то красивое, улыбающееся, хочу что-то оставить от себя, хочу дарить себя, расточить себя на что-то одно, хочу сделать, сам, своими руками, хочу, чтобы получилось, свершилось, чтобы хватило сил. Чтобы кому-то это надо было. Никому не нужно то, что я сейчас делаю, никому нет дела до моей болезни информатикой и кибернетикой, кажется, что это пропасть между миром и мной. Что я такой непонятный. Порой кажется, что надо мной смеются, когда я взахлеб рассказываю о чем-то интересном для меня. Каждому из тех, до кого я дотрагивался и кто общался со мной. За исключениями, что важно и хоть как-то несомненно.

Linia

Мягкая, графитовая, фиолетовая линия, проведенная карандашом, несмело струилась по бумаге, оставляя на ней какие-то невнятные следы, описывала какие-то события, рассказывала что-то непонятное и странное.

В ней, в линии, виделось яркое, шелковое погребение мира, заляпанные пыльцой руки и лица, кислые и горькие далекие звезды, голоса умерших людей и их имена, написанные не буквами, а жестами рук — прямо самыми кончиками пальцев, легкими движениями губ и оттенками глаз, которые беспрерывно меняли свои цвета, плавно и в мутном дыме, а потом скрывались за тяжело опускающимися веками.

Перед глазами пролетают события моего прошлого, которые кажутся лишь глупыми картинками. И весь мир в моем сознании начинает рушится. От непонимания его смысла он осыпается по ярусам, по слоям, с первого ряда, как падающие декорации на сцене. И во мне не остается ничего ценного об этом мире. Он начинает казаться пошлым, глупым, пустым, ужасным и безнадежным, просто прогнившим до самого сердца.

Дальше всплывают чьи-то судьбы, истории, реки, ветер, появляется безразличие ко всему происходящему, святое отстранение от окружающего, сардонический смех над окутывающей действительность, а потом странное, возвышенное, опьяняющее чувство всеобъединенности, сакральности и святости каждого момента. А вместе с этим — гигантские, дымящиеся глыбы чьих-то мыслей, мечтаний и снов. Ледяные осколки, цветные шары, ватные, мягкие фигурки, солнечные завесы, непроходимые стены и много, многое, многое...

Пока в голове не блеснет яркая мысль, которая создает вокруг меня черный, электролизованный шар недоумения, недопонимания, идущий вразрез с равновесием, вразрез с понятиями достаточного, дозволенного, красивого, необходимого, естественного.

Тогда открываешь глаза и в голове остается только одна фраза — как разом охватить все это и понять?

Маленькие маленького

Здравствуй. Нет, тут все как всегда. Не хорошо и не плохо. Все тоже цианидовое солнце восходит, как это ни странно, на востоке. По утрам так же отдается в голове — «На небо стекло красивое поражение цветов оттенков яичного желтка, лимонного сока, кошенили и карбункула». А эхо откликается — «На небо стекло. На небо стекло. А зачем небу стекло, оно же бездонно». Скомканные обрывки листков приносят забытые вещи оттуда, где ты сам никогда не был. Так же, как и птицы — прилетают из тех краев, где так хотелось бы побывать.

А сегодня была такая погода. Небо становится серым, грязным, графитовым и пыльным. Деревья на горизонте, еще без листьев и без света в глазах, смазываются в игольчатую строчку, не давая различить каждое отдельное дерево, а лишь представляясь целым ансамблем. Стоят такие на горизонте и притворяются небесными кариатидами. А воздух становится дико прозрачным, представляясь остекленевшей массой, прозрачной на вид, но на каждое вторжение — ветра, птицы, ветки — откликается треском, падающими осколками, паутинками трещин. Вот и все, что можно сказать о таком состоянии пространства вокруг.

А знаешь кто такая Алиса Лиддел? А миф Льюса Кэролла и Алисы? А ведь еще есть Кэрил Лидделл.

Шумный город

Буквально час назад, мне первый раз, осознанно и самостоятельно, пришло в голову, что на город можно не только смотреть; не только ощущать пальцами рук холодное дерево скамеек, восточный ветер или мягкий поток воздуха из открывающихся дверей магазина. Город можно еще слушать. Просто идти, смотреть перед собой и слышать его.

И в следующую секунду оказалось, что шарф развевается не бесшумно, а каждый порыв ветра отдается звуком движущейся материи; каждое касание шарфа моих рукавов отдается маленьким и ничтожным отзвуком. А ведь звук, даже слабый продолжается распространяться вокруг меня, ненадолго оставлять оставлять мои следы там, где я был секунду назад, а теперь уже нахожусь в двух метрах от той точки. И так дальше и дальше. Как корабль, который оставляет разводы на поверхности воды. Вода меняет свой цвет, пенится и покрывается мелкой сетью волн. Просто одно только мое движение оставляет след в этом мире, меняет его бесповоротно и неотступно. Передо мной, повинуясь воздушным потокам, расступаются снежинки, а позади меня они ударяются друг о друга и вертятся в белом хороводе, как на карусели. И повернув голову, можно услышать легкий гул того самого движения. А некоторые снежинки ударяются о мою грудь, плечи, рукава. И каждое такое легкое касание отдается еле слышным щелчком, а все вместе они складываются в еле заметный треск. Наверно, снежинке очень страшно сталкиваться со мной, это меняет ее представления о мире и о ветре. Может быть, ей интереснее было бы упасть на чугунную ограду, на ветку дерева, на чью-то могилу или растаять на чьих-то губах или ресницах. Да что это я в самом деле...

А потом шорох крыльев. Звук зеленого светофора. Сигарета из бумажной, хрустящей пачки и шелест закрывающейся картонной коробочки. Звук зажигалки и отзвук молнии кармана. Легкий вздох и скрип снега под ногами. Скольжение по льду и шепот, шепот, шепот — «потушить свет, чтобы меня притягивало твое присутствие», «ощущать, как перебегает тепло», «как прикосновение кубика льда — чувствуешь легкую дрожь», «прохлада, секунда, обжигает», «шепот как будто лопаются пузырики на пене горячего кофе со сливками», «голубой колокольчик, с которого слетает роса», «шелест платья и мягко на носочках», «сладкий, тягучий дурманящий голос течет по венам», «время утекает и события тотчас стираются», «каждый изгиб, каждая линия, каждый вздох, каждое слово, каждый звук», «стою ли я того, что мне досталось», «не само совершенство», «до конца».

И где-то далеко в голове звон от всего происходящего, и легкие, ледяные, полые, гулкие, звонкие, как серебряные колокольчики, звуки падающих капель чего-то вынужденного и вымученного в глубокую чашу внутри меня. И пока она не наполнилась — значит можно слушать, смотреть и чувствовать. А ты всё даришь мне эти капельки, больше всех. И я счастлив.

Великолепная трагедия

Эта чертова карусель раскручивается мгновенно. Ложишься, закрываешь глаза и полетело. Перед закрытыми глазами проносится череда ярких, vivid, изображений. Похоже на наркотическое опьянение или на сумасшедшее безумие. Голова немеет, разум окутывается туманом, на губах застывает bienheureux улыбка, ощущаешь легкость движений, можешь придать своему телу любую форму, позволяешь себе непозволительные обычно вещи — выкурить сигарету прямо перед сном, заснуть не обняв подушку как обычно, а положив на нее голову, послушать музыку и даже забыться сразу, без двух или трехчасовых ворочаний в постели.

Даже не нужно укрываться ничем, старая привычка спать «под чем-то» на время куда-то пропадает. И можно лежать и ощущать частью себя холодную льняную или хлопковую ткань, а другой частью потоки воздуха над собой. Без мучительных мыслей, без страха темноты, без всего ужасного. Просто ложишься и засыпаешь...

Так бывает только раз в сто лет. И за 5 минут можешь передумать и решить все проблемы, которые так упорно не решались последнюю неделю... Один великий художник так решал сложные задачи: Сальвадор Дали часто прибегал к методу тарелки и ложки. Сидя на стуле, он засыпал с зажатой между пальцами ложкой. Постепенно хватка ослабевала, ложка падала и ударялась о лежащую на полу тарелку. Возникшие во время дремоты мысли могли быть новыми идеями или решениями сложных проблем. Такое правда случается после двух трех тяжелых дней. А потом они приносят мир. А проснувшись утром, выбираешь, какой из двух прекрасных снов запомнить. Потому что два запомнить не успеешь, а так хочется, чтобы хоть одно видение осталось в памяти. Чтобы было потом чем успокаивать себя, когда надо мной опять, в который раз, сгустится тьма, станет тоскливо, униженно, брошено, холодно, безнадежно и так грустно.

...Когда любое малейшее движение станет отвечать ударом по голове. Глухим и метким ударом. До дрожи в руках, тошноты, боязни света, потери вкуса, оглушающей, пьянящей и изничтожающей все той же боли все там же. Онемевающая и покрывающаяся тонкой нитью льдинок и в то же время горячая и жгучая, горькая, странная, заворачивающая в толстый, звуконепроницаемый холст, головокружительная, фривольная, все себе позволяющая, неуправляемая и не требующая приглашения. Все она.

А потом спокойствие и тишина.

И все снова — она, чертова карусель, спокойствие и тишина. Полная Луна. И так в любом порядке и в любом количестве. И только Луна всегда вовремя, так ожидаема и так предчувственна.

Присутствие

Такая скругленная, гладкая, ничем, кроме как своим присутствием, не привлекающая внимание.

Март

Великий Март.

Амбивалентный месяц. Греющий днем и убивающий насквозь продувающим ветром ночью. Рождающий капельку воды на скате крыши, ведущий ее, сияющую в солнце, вниз-вниз, а потом резко и безжалостно кидающий ее вниз, сковывающий ее, летящую, холодным ветром. А потом с улыбкой наблюдающий, как замерзший кусочек воды, который уже не похож на капельку, разбивается об асфальт с хрустальным звоном. Смотрит на эту нелепую смерть, улыбается, а потом хватает в руки ворох снега и устраивает траурный, белый карнавал, заметая все пределы и все концы. А потом соблазняет еще и еще одну каплю... И всех безжалостно убивает. И лишь потому прощают Март, что он в силах все это воскресить. В силах найти тепло для льда. Лоляьда.

Сегодня мне снился сон

Ощущение кого-то чужого в комнате.

Дикое, непреодолимое усилие проснуться, жалкая попытка подняться над кроватью. И ощущение, странное ощущение тяжести на всем себе. У того, что давит на меня нет массы, нет формы, нет цвета и даже нет ничего визуального. Есть только чувство присутствия, которое угнетает, прижимает к земле и не дает не закричать и не повернуться. Потом ясно видятся в комнате размытые фигуры. В мантиях, темно серые, с яркими полосками поперек. Они заняты своими делами, прохаживаются по комнате и смеются.

А потом я просыпаюсь. Резко. Вижу свою обычную комнату. Все на своих местах. И тут до сонного рассудка доходит, что рядом с тобой что-то находится. Я его чувствую — от кончиков пальцев ног, потом всем телом, плечами, лицом. От него исходит тепло и какая-то скользкая и холодная тревога. Становится до тошноты противно, появляется рефлекторное желание оттолкнуть это от себя, отбросить. И тут понимаю, что и наяву не могу двигаться. Оно тут, в сантиметре от меня, оно для чего-то находится рядом со мной — так ужасно и противно. Но никак нельзя пошевелится. Ни руками, ни головой, даже сказать что-то нет сил. А потом оно протягивает ко мне худосочную, маленькую ручку, тянется ко мне. Неимоверным усилием получается таки перехватить ее, у самого горла. Ладонь полностью сжимается, а внутри кулака не остается никакого пространства.

И тут просыпаешься второй раз. В свой мир. И уже нет никакой смелости идти даже попить воды. Я начинаю боятся темноты, обостренный слух пугается даже стука когтей кошки о линолеум в коридоре, хочется пить, ужасно хочется, но страх оказаться одному в темноте вне постели еще больше. Хватает сил посмотреть только на часы. 7 часов утра означает, что через полчаса все проснутся, станет шумно и спокойно. Стоит подождать 30 минут и тогда можно будет встать и попить.

Открываю глаза уже в 2 часа дня. Первые пять минут уходят на то, что бы запомнить два сна. Да, сна была два — кроме вот этого был еще один. Его запомнить не получилось. Что там было — уже никто никогда не узнает. А потом — воды.

Laut und schriftlich

Некоторые вещи/мысли/идеи искажают свой смысл, если их сказать вслух.
А другие, если их написать.

Третьи же созданы для того, чтобы говорить о них. И только лишь это.
Что-то должно происходить только в реальном, осязаемом действии и это нельзя описать, потому что тогда не останется ничего важного и содержательного в таком описании. Seeing is believing.

Для каждой вещи есть своя форма существования. Неумело обличая ее в нестандартную для нее форму, она, то есть вещь или идея, утрачивает всю свою квинтэссенцию и вместо с тем становится глупой, пустой или даже пошлой.

Закройся в темной комнате. И будь там до того момента, пока не остановятся внутренние часы. А потом начни светящимся маркером писать на стенах что такое время. Без опоры на восход и заход солнца, без ориентации на окружающее тебя движения мира, без потока событий у тебя ничего не получится.

Прикоснись к своей коже подушечками пальцев. Проведи ими по ней ровно по линии французской письменной буквы T. Ты почувствуешь только себя. Но не сможешь в полной мере ощутить всю магию этого действия и не сможешь, никогда не сможешь, описать этого. Эти прикосновения можно объяснить только прикосновениями. К кому-то другому.

Нет никакого смысла описывать то, что можно только ощутить. Изменение формы существования несет только разрушение и уничтожение основного смысла такого события. И вызывает отторжение, которое проявляется только в полном отрицании. В отрицании права на существование. Pro forma и только pro forma. Ничего лишнего и каждому свое.
Неразумное транспонирование несет только разрушение и искаженное понимание окружающего.

Обижаться можно в соседней комнате

Я просто тряпичная кукла. Жалкая марионетка. Которая просто движется в круговороте и в потоке чужих и никчемных жизней.

Когда я закрываю глаза на минуту — то я просто вижу темноту, абсолютно ничего не вижу эти 60 секунд. Ничего я не могу создать и ничего не могу опровергнуть. Я просто теряю еще 60 секунд своей жизни. Я бог бы потратить их, чтобы съесть мороженое, окунуть руки в ледяную воду, чтобы почувствовать ее, мог бы поговорить с кем-то о чем-то. Почувствовать что-то новое и яркое, чего не было никогда до этого. Но у меня нет сил. Нет возможности управлять собой в полной мере. Ни собой, ни тем, что я делаю. Поэтому самое разумное, на что я могу потратить несколько минут — это просто закрыть глаза и подумать о себе и о тех, кого я люблю.

Если бы Создатель освободил меня хоть на мгновение от этого моего подчинения своему же разуму, то что бы я сделал? Наверно, попросил бы себе крылья. Чтобы пролететь над облаками. Или полюбил бы солнце, а не Луну, как это обычно я делаю каждую ночь. А может быть я бы захотел стать южным (юным?) ветром... Может быть научился радоваться каким-то мелочам — расцветшему цветку, упавшей капле, звукам города. И есть столько вещей, которым бы я захотел научиться у других людей. Рисовать, петь, ваять, а может просто творить что-то своими руками, хоть какие-то безделушки, но чтобы я мог вложить в них тепло своих рук и души.

Ведь никто не запомнит тебя только за твои мысли. И неважно, записаны они или только сказаны. Идеи будут жить вечно, но никто не будет знать, что они твои. Все твои следы легко стираются или теряются в инфосфере Земли. А ведь бессмертие — это когда ты живешь в памяти и разуме других людей. Физическое бессмертие тут — самое страшное, что может случится с живым существом. Самое страшное наказание — жизнь вечно в пустой комнате; целую вечность наедине с самим собой. Когда разум начинает переваривать самого себя и так вечно-вечно-вечно... Проблема в том, что два часа ночью иногда тянуться как вечность. А два часа утром проходят в два раза дольше, чем ночью.

Никто, никто не уверен в своем завтра. Ни маленькая травинка, ни столетнее дерево. Но почему только человек так мучительно думает об этом. Для животного нет ни завтра, ни вчера. Оно лишено этого понятия. И это делает их такими счастливыми. А может и наоборот. Может все счастье в том, что бы так мучительно и с болью думать об окружающем мире и своей роли в нем.

Чтобы я сделал, если бы знал, что живу последний день? Наверно, я бы улыбался весь день. И думал про каждого человека так — «Мы с тобой еще увидимся. За пределами этого мира. Где-то далеко. И секунда встречи там будет стоить много больше целой жизни тут».
Бред. Бред. Бред.

Amer

Горький. Светло-зеленый, прозрачный и перламутровый. На губах в мелкую сеточку. Сковывающий, отупляющий, заглушающий, связывающий. В самом начале в каком-то белом кристалле; рассыпающийся и рыхлый. Проводящий границу между реальным, окружающим, и тем самым «самим собой». Ограничивающий, тяжелый, свинцовый, пачкающий руки, приводящий к тупому бесчувствию, отрешенности, глупой лапидарности, идиотскому сознанию, и самое страшное, что горький, горький, горький... Рассыпающийся по поверхности в причудливые узоры, собирающийся в некоторых местах, такой незабвенный. Сохраняющий всех в таком виде, в котором застал — в незаконченном жесте, в недосказанном слове, в прерванном вздохе и в движении ресниц. И переносящий всю картину в другое измерение, отсекающий все ненужное и приводящее в восторг от наступающего спокойствия и возможности ничего не воспринимать и ни о чем не думать.
Хотя бы некоторое время. Хотя бы чуть-чуть.

Представь еще раз

La creatura bella bianco vestita. Dante. Это — ты.

Мягкая, сладкая, чем-то завороженная, принадлежащая, медленная, засвеченная. Инстинктивная и непосредственная. Это все — ты.

Маленькое воплощение чего-то простого. Поцелуй таящих льдов и снега. Пыль, расстеленная на старых книгах. Все тот же 19 век. Руки, которые могут донести все это вот так сразу и ничего не упустить. Маленькая девочка, которая наблюдает как над головой проносятся облака, знания, признания, мысли, общности, достоверности. Пахнущая прикосновением к чему-то родному. Ты, которая может просто ориентироваться на чувства, какие-то маленькие движения. Это все — ты.

Уверенная, и решившая все за всех сама. Еще до начала всего подумавшая - надо просто сообщить ему исход этого сражения. А то ведь он не знает. Пусть осознает и подумает, что ему досталось. Это все — ты.

Связавшая себя со всем городом. Со старым университетом и с новым. Со старым городом и с новым. С летом и зимой. С парками, деревьями, мостами, кошками, ощущениями, чувствами, солнечными улицами и дождем над городом, мороженым, поцелуями, прикосновениями. Это — ты.

Не бояться обидеть, говорить все, что думаешь. Распространиться за рамки самого себя, объединить себя с кем-то другим. Это все — ты.

Подходящая под все представления и мечтания, так смешно ошибающаяся и учащаяся. Выводящая из себя и заставляющая молчать из-за одной обычной для тебя фразы и что-то значащей для моего больного и обсыпавшегося сознания. Заставляющая молчать, глупо обижаться, а потом когда уйдешь спать, самому себе часами рассказывать, что я таки опять не сказал тебе. Представлять тебя и говорить тебе все, что должен был сказать тебе. Смотреть на тебя и заставлять себя начать говорить вот сейчас, тратить на это огромные усилия воли. Переступать через то понятие, что ты должна сама дойти до всего. Пытаться объяснить всего себя тебе, надеяться, что ты опять простишь мои грубости, несуразицы, мои странности, глупости. Проклинать себя за свою молчаливость в сотый раз. Что я вот такой ужасный и не могу все сказать. Что я такой сложный. Что я не могу донести до тебя всего себя. И все равно сидеть и молчать. Отговариваться, делать вид, что я такой недоступный. Это все — ты.

Не принимать в тебе какие-то мелочи и черты. Не принимать совсем. Отказываться все это объяснить тебе из-за какой-то странной боязни изменить тебя, желание оставить тебя такой, какой я получил тебя. Это все — ты.

То, что случается один раз в жизни. На что дается только один chance. Понимание, что если потеряю, то как смогу сказать потом, что нет счастья. Как я смогу потом что-то просить и о чем-то мечтать, если мне это уже было в моих руках, а я не смог сохранить и сберечь. Это все — ты.

Перенос всего смысла только на тебя. Связывание всего только с тобой. Это все — ты.

Но абсолютное отсутствие какой-то возможности донести это до тебя. Все объяснить. Выложить как простую истину. Чтобы ты взяла и поняла и никогда не сомневалась в этом. Это все — я.

Представь

Представь 1910 год. Старый город. Идет крупными хлопьями снег. Старый дом с кариатидами, за тяжелыми бордовыми драповыми шторами пожилая француженка разучивает ноты с маленьким Полем. На француженке кардиган, от нее пахнет кофе, сливками и ванилью и старыми, восточными пряностями. Поль устал и хочет пойти в детскую поиграть. Француженка держит в руках ноты Фредерика Шопена. Все это — я.

Поезд пересекает сельскую местность. Вагон-люкс, похожий на царский, заполнен людьми. Случилось важное событие в России. Революция все разрушает и пока ничего не строит взамен. Все это — я.

Нежный креналин обволакивает, строгий костюм представляет. Рождественская елка поджидает гостей, которые прибывают на запряженных тройках. Дети хватают горстями позолоченные орехи и яблоки, на окнах лед, и думается о чем-то сладком и манящем. Все это — я.

Темная аллея. В столице — осень. Пахнет гнилью, влагой, листья сжимаются под ногами, все торопятся в дом. Мгла опускается вниз и деревья вязнут в ней по самые плечи. Смерть разливается медленно и верно, как густая и тягучая, жгучая масса. Холодный воздух пронизывает и дает новую жизнь. Это все — я.

Большой проспект. Лето. Шляпки, кареты, горожанки, цветы и анемоны, легкий парусник. Париж, что скажешь... Мороженое, Лёпера, СакреКёр, Монмартр, портретисты. Все пленяет, заставляет улыбаться. Серия картинок, как кино, без цветов, но ведь это, черт побери, он. Это же братья Люмьер. Без цветов, но движется. Это все — я.

Доктор Живаго, Мастер и Маргарита, Машенька, Чайка по имени Джонатан Ливингстон, Идиот, Братья Карамазовы, Империя ангелов, Записки юного врача, Нежность, Маленький принц, Карлсон, который живет на крыше, Отверженные, Собор Парижской Богоматери, Защита Лужина, Пастернак, Достоевский, Блок, Булгаков, Набоков, Экзюпери, Гюго, Вербер, Ницше. Это все — я.

Амбивалентность, иррациональность, неадекватность, смешной, в пароксизмах сумасшествия ужасный и забавный, агностик, анархист, автодидактик. Это все — я.

Абонданс

Анабель проснулся так же резко, как и всегда. Было уже далеко далеко. Пробежал взглядом, нащупал предплечьем коробочку, засунул ее за пазуху и встал, протерь кулачками глаза и медленно протянул — А-бон-данс..? Потом облизал горькие губы, поморгал и смешно и косолапо подошел к окну. Вроде, все на месте — только облака поменялись за ночь. Зеленый, в пятнах соли, ветер растрепал волосы и заставил захлебнуться на секунду, другую. А-бон-данс..?

Странно... Нет, её... Тогда он достал коробочку из-за пазухи, присел на окно, сложил коленки, поставил на них свое сокровище и задумался. Сначала надо сделать все утренние дела. Как всегда — нужно полить Её цветы, разметать песочные горы, пробежаться по крыше и разбудить маленьких..., как их, Анабель всегда забывал их имена — гайллардии, вереск, эшольции, анемоны, Polar bear, аквилегии Вильяма Гинесса... А потом нужно найти остатки ватных облаков. Где же она... Вчера к этому времени, она была уже тут... — Привет, это опять я и я опять водяное облачко, пшик-пшик... — Миль-к-няу... Я же еще спала... — Прости, хм, Аквилегия... — Я — Анемон... — Прости (три-два-один и все, открываю коробочку)... На три была последняя ступенька, Анабель споткнулся, ойкнул и растянулся на дорожке. Уже только он хотел начать плакать, только сжал кулачки, как над головой — Ты меня ждал?

Опять получилось, подумал Анабель. В прошлый приступ грусти, когда он вдруг сильно заскучал, Анабель так же сказал про себя — Все, открываю. В тот раз его внимание отвлекла туча проливного дождя и яркая вспышка утренней грозы.

И так было каждое утро. Анабель всегда терял Её, Абонданс всегда уходила, коробочку никак нельзя было открыть, потому что Она сказала — Если я пропаду — открой коробочку. И ты все поймешь... Надо просто найти, пока еще можно, поэтому я бываю там, пока ты тут...
Но уже даже сама Абонданс не помнила, что там лежит, а Анабель просто любил носить с собой то, что Она когда-то дала ему. И оба Они знали, что он никогда не откроет коробочку, потому сначала надо выкинуть в мусорку мечту, а такого расточительства, когда вас только двое, никто себе позволить не может. Как впрочем, также они не могли потерять ни анемоны, ни полярного мишку, ни облака, ни замок, ни свои имена. Раз уж договорились не терять ничего, то надо беречь все это.

А в коробочке была записка. Если меня нет — значит опаздывает городской поезд, или у тебя спешат часы, или я просто стою за твоей спиной и уже занесла руку, чтобы поворошить твои волосы и при этом сказать — «Я всем собой — всего тебя, поэтому я уже и еще здесь».

Фотографии

Без чего-то непонятного, сложного, сверхъестественного. Без всякого мусора. Просто вот такое простое и интересное только тем, что оно есть, есть в мире, в памяти, есть у меня... Ворох чего-то близкого, волшебного, пачка фотографий, на которые смотришь и пальцами, щеками вместо окружающего воздуха ощущаешь что-то нежное, мягкое, молочное, матовое, креналиновое, что-то туго обтянутое шелком, мягко дышащее, обволакивающее, льющееся, звенящее... На которые смотришь и понимаешь все, что на них есть, осознаешь каждую строчку, черту, линию, каждую кривую, каждое изменение, каждый взлет и каждое падение. Читаешь, как книгу — шелк, электризованный воздух, белое пространство, ощущение крахмала, россыпи, заснеженности, подкупающее таяние льдинок. Вникаешь, приглядываешься, прищуриваешься, уже в который раз начинаешь съедать себя вопросом, что такого на этих фотографиях, что притягивает, что заставляет по десять раз смотреть на них, листать бессознательно и завороженно, радоваться, когда узнаешь что-то знакомое и чуть не плачешь, когда хочешь узнать — почему так? Что-то удивительно, до боли в глазах, простое, что-то такое ужасно неуловимое, летающее в воздухе, что-то, во что завернуто все ее присутствие. И ясно знаешь, помнишь все ощущения. Знаешь, что почувствуешь, когда дотронешься вот сюда тыльной стороной ладони, или вот здесь, если коснешься носом, или вот здесь, или тут, а может и там...

И принимаешь все, что на них есть. Принимаешь, как необходимое к существованию и обязательное. И думаешь — это же только фотография, это же только копия, откуда такая энергия... Это же кем надо быть, чтобы так вот передавать самое главное, так вот просто объяснять всю себя.

Это что-то такое из тех высоких материй, которые такие хрупкие, но такие проникающие...

Стек

Экзальтация. Лепет. Транс. Вата.
Снежинки. Анапест. Золушка. Соната.
Бездна. Перекресток. 4. Кровеносная система.
Кошениль. Закат. Смерть. Неизвестность.
Идиосинкразия. Тупиковая ветвь. Прах. Притворство.
Амикошонство. Зачем? Масляный закат.
Карбункул. Пыльный взрыв. Россыпь букв. Горсть камушков.
Нафталин. Льдиный звон. Крошение ракушек. Шум дыхания.
Леденцовая роса.

Ellu

В тот день над городом зависло мягкое, теплое, кремовое предчувствие безысходной фатальности. Еще никогда шумный город не ждал свершения того, что накатывалось уже много лет... Полосатый шарфик, короткая лента фильма, вечно, на короткий отрезок времени, сидящая впереди и смеющаяся кто-то, светлые локоны, около Океана в зеленом - все это тонуло в тумане памяти, навсегда поселялось в рукописях, оставалось легким следом на кончиках пальцев и становилось еле касающимся прошлым. Обсыпалось под ударом присутствия той самой, самой той, о которой только снилось когда-то. И вдруг все это резко всплывало, сжигало само себя и снисходило в самый низ, терялось в зеленой шумящей листве, бесконечно-лазурном небе Берлина, пробегало легкой походкой по Монмартру, обсыпалось звенящей звонкой черепицей под ногами, бегущими по крышам Марбурга. И вдруг все стало ясно. Как никогда - что все, что было до этого резко потеряло свой смысл. Как будто ладонь скользнула по запотевшему стеклу, как будто разжимаешь разжимаешь ладонь и роняешь хрусталь во сне, а наяву просто клочок воздуха отделяется и пропадает в бесконечном пространстве.

Смотришь на календарь, а там нет ни чисел, не названий месяцев. Вокруг ничего нет. Только ты один. И ты понимаешь, что вот сейчас, сейчас и никогда. Никому не нужное бумажное возможно, шелест шелка, с хрустом разрывающийся под падающим взглядом, белая луна в запахе облаков.

Все запахи мира смешиваются, звуки превращаются яркий поток, музыка накатывается волна за волной, ощущения сводят с ума. И ты можешь только представить себя, босиком, на зеленом покрывале, заволоченный какими-то ватными, обрывающимся большими обрывками воспоминаний.

И инстинктивно опускаешь голову, чтобы опять спрятать приступ. И тут ты все понимаешь. Понимаешь, как-будто ты сам все это написал когда-то. И осознаешь, что наступила весна.

И вот сейчас, ты как никогда проклинаешь свое одиночество. Когда плохо и что-то упорно душит - то остро осознаешь свое одиночество. А когда тонешь в счастье, то одиночество еще сильнее и жестоко. Своим счастьем хочется поделиться со всем миром, рассказать всем и каждому, влить в слова все свою нежность, прелесть, радость, готовность к самому безумному. 

L'hiver

Зимой все начинает становиться таким мягким, пушистым и сладко-тающим. Один замечательный человек говорил, что на свете 5 миллиардов деревьев, и у каждого, понимаешь, у каждого есть тень... А ночью она выползает из под каждого дерева — вот откуда берется ночь... Представляешь? Откуда же тогда темнота берется зимой, когда тень у деревьев не черная, а темно-синяя, а ночь наступает черная-черная и длинная-длинная. Не понимаю...

Или почему белый котенок, который идет по белому снегу, оставляет на нем следы... Белый по белому и все равно остаются следы... Вот как так?!

Или почему все снежинки разные? Как так может получаться, что они не договариваясь и не зная друг друга получаются такими разными и красивыми. Откуда они берут такую свою уникильность и неповторимость?

И почему одуванчики, такие зимние, легкие, летающие цветки не растут зимой. Они же так похожи на снежинки, так же летают, так же забавно их сдувать, такие же белые и легкие...

Странная все-таки эта зима. Вот за это ее и стоит любить...