Представь еще раз

La creatura bella bianco vestita. Dante. Это — ты.

Мягкая, сладкая, чем-то завороженная, принадлежащая, медленная, засвеченная. Инстинктивная и непосредственная. Это все — ты.

Маленькое воплощение чего-то простого. Поцелуй таящих льдов и снега. Пыль, расстеленная на старых книгах. Все тот же 19 век. Руки, которые могут донести все это вот так сразу и ничего не упустить. Маленькая девочка, которая наблюдает как над головой проносятся облака, знания, признания, мысли, общности, достоверности. Пахнущая прикосновением к чему-то родному. Ты, которая может просто ориентироваться на чувства, какие-то маленькие движения. Это все — ты.

Уверенная, и решившая все за всех сама. Еще до начала всего подумавшая - надо просто сообщить ему исход этого сражения. А то ведь он не знает. Пусть осознает и подумает, что ему досталось. Это все — ты.

Связавшая себя со всем городом. Со старым университетом и с новым. Со старым городом и с новым. С летом и зимой. С парками, деревьями, мостами, кошками, ощущениями, чувствами, солнечными улицами и дождем над городом, мороженым, поцелуями, прикосновениями. Это — ты.

Не бояться обидеть, говорить все, что думаешь. Распространиться за рамки самого себя, объединить себя с кем-то другим. Это все — ты.

Подходящая под все представления и мечтания, так смешно ошибающаяся и учащаяся. Выводящая из себя и заставляющая молчать из-за одной обычной для тебя фразы и что-то значащей для моего больного и обсыпавшегося сознания. Заставляющая молчать, глупо обижаться, а потом когда уйдешь спать, самому себе часами рассказывать, что я таки опять не сказал тебе. Представлять тебя и говорить тебе все, что должен был сказать тебе. Смотреть на тебя и заставлять себя начать говорить вот сейчас, тратить на это огромные усилия воли. Переступать через то понятие, что ты должна сама дойти до всего. Пытаться объяснить всего себя тебе, надеяться, что ты опять простишь мои грубости, несуразицы, мои странности, глупости. Проклинать себя за свою молчаливость в сотый раз. Что я вот такой ужасный и не могу все сказать. Что я такой сложный. Что я не могу донести до тебя всего себя. И все равно сидеть и молчать. Отговариваться, делать вид, что я такой недоступный. Это все — ты.

Не принимать в тебе какие-то мелочи и черты. Не принимать совсем. Отказываться все это объяснить тебе из-за какой-то странной боязни изменить тебя, желание оставить тебя такой, какой я получил тебя. Это все — ты.

То, что случается один раз в жизни. На что дается только один chance. Понимание, что если потеряю, то как смогу сказать потом, что нет счастья. Как я смогу потом что-то просить и о чем-то мечтать, если мне это уже было в моих руках, а я не смог сохранить и сберечь. Это все — ты.

Перенос всего смысла только на тебя. Связывание всего только с тобой. Это все — ты.

Но абсолютное отсутствие какой-то возможности донести это до тебя. Все объяснить. Выложить как простую истину. Чтобы ты взяла и поняла и никогда не сомневалась в этом. Это все — я.

Представь

Представь 1910 год. Старый город. Идет крупными хлопьями снег. Старый дом с кариатидами, за тяжелыми бордовыми драповыми шторами пожилая француженка разучивает ноты с маленьким Полем. На француженке кардиган, от нее пахнет кофе, сливками и ванилью и старыми, восточными пряностями. Поль устал и хочет пойти в детскую поиграть. Француженка держит в руках ноты Фредерика Шопена. Все это — я.

Поезд пересекает сельскую местность. Вагон-люкс, похожий на царский, заполнен людьми. Случилось важное событие в России. Революция все разрушает и пока ничего не строит взамен. Все это — я.

Нежный креналин обволакивает, строгий костюм представляет. Рождественская елка поджидает гостей, которые прибывают на запряженных тройках. Дети хватают горстями позолоченные орехи и яблоки, на окнах лед, и думается о чем-то сладком и манящем. Все это — я.

Темная аллея. В столице — осень. Пахнет гнилью, влагой, листья сжимаются под ногами, все торопятся в дом. Мгла опускается вниз и деревья вязнут в ней по самые плечи. Смерть разливается медленно и верно, как густая и тягучая, жгучая масса. Холодный воздух пронизывает и дает новую жизнь. Это все — я.

Большой проспект. Лето. Шляпки, кареты, горожанки, цветы и анемоны, легкий парусник. Париж, что скажешь... Мороженое, Лёпера, СакреКёр, Монмартр, портретисты. Все пленяет, заставляет улыбаться. Серия картинок, как кино, без цветов, но ведь это, черт побери, он. Это же братья Люмьер. Без цветов, но движется. Это все — я.

Доктор Живаго, Мастер и Маргарита, Машенька, Чайка по имени Джонатан Ливингстон, Идиот, Братья Карамазовы, Империя ангелов, Записки юного врача, Нежность, Маленький принц, Карлсон, который живет на крыше, Отверженные, Собор Парижской Богоматери, Защита Лужина, Пастернак, Достоевский, Блок, Булгаков, Набоков, Экзюпери, Гюго, Вербер, Ницше. Это все — я.

Амбивалентность, иррациональность, неадекватность, смешной, в пароксизмах сумасшествия ужасный и забавный, агностик, анархист, автодидактик. Это все — я.

Абонданс

Анабель проснулся так же резко, как и всегда. Было уже далеко далеко. Пробежал взглядом, нащупал предплечьем коробочку, засунул ее за пазуху и встал, протерь кулачками глаза и медленно протянул — А-бон-данс..? Потом облизал горькие губы, поморгал и смешно и косолапо подошел к окну. Вроде, все на месте — только облака поменялись за ночь. Зеленый, в пятнах соли, ветер растрепал волосы и заставил захлебнуться на секунду, другую. А-бон-данс..?

Странно... Нет, её... Тогда он достал коробочку из-за пазухи, присел на окно, сложил коленки, поставил на них свое сокровище и задумался. Сначала надо сделать все утренние дела. Как всегда — нужно полить Её цветы, разметать песочные горы, пробежаться по крыше и разбудить маленьких..., как их, Анабель всегда забывал их имена — гайллардии, вереск, эшольции, анемоны, Polar bear, аквилегии Вильяма Гинесса... А потом нужно найти остатки ватных облаков. Где же она... Вчера к этому времени, она была уже тут... — Привет, это опять я и я опять водяное облачко, пшик-пшик... — Миль-к-няу... Я же еще спала... — Прости, хм, Аквилегия... — Я — Анемон... — Прости (три-два-один и все, открываю коробочку)... На три была последняя ступенька, Анабель споткнулся, ойкнул и растянулся на дорожке. Уже только он хотел начать плакать, только сжал кулачки, как над головой — Ты меня ждал?

Опять получилось, подумал Анабель. В прошлый приступ грусти, когда он вдруг сильно заскучал, Анабель так же сказал про себя — Все, открываю. В тот раз его внимание отвлекла туча проливного дождя и яркая вспышка утренней грозы.

И так было каждое утро. Анабель всегда терял Её, Абонданс всегда уходила, коробочку никак нельзя было открыть, потому что Она сказала — Если я пропаду — открой коробочку. И ты все поймешь... Надо просто найти, пока еще можно, поэтому я бываю там, пока ты тут...
Но уже даже сама Абонданс не помнила, что там лежит, а Анабель просто любил носить с собой то, что Она когда-то дала ему. И оба Они знали, что он никогда не откроет коробочку, потому сначала надо выкинуть в мусорку мечту, а такого расточительства, когда вас только двое, никто себе позволить не может. Как впрочем, также они не могли потерять ни анемоны, ни полярного мишку, ни облака, ни замок, ни свои имена. Раз уж договорились не терять ничего, то надо беречь все это.

А в коробочке была записка. Если меня нет — значит опаздывает городской поезд, или у тебя спешат часы, или я просто стою за твоей спиной и уже занесла руку, чтобы поворошить твои волосы и при этом сказать — «Я всем собой — всего тебя, поэтому я уже и еще здесь».

Фотографии

Без чего-то непонятного, сложного, сверхъестественного. Без всякого мусора. Просто вот такое простое и интересное только тем, что оно есть, есть в мире, в памяти, есть у меня... Ворох чего-то близкого, волшебного, пачка фотографий, на которые смотришь и пальцами, щеками вместо окружающего воздуха ощущаешь что-то нежное, мягкое, молочное, матовое, креналиновое, что-то туго обтянутое шелком, мягко дышащее, обволакивающее, льющееся, звенящее... На которые смотришь и понимаешь все, что на них есть, осознаешь каждую строчку, черту, линию, каждую кривую, каждое изменение, каждый взлет и каждое падение. Читаешь, как книгу — шелк, электризованный воздух, белое пространство, ощущение крахмала, россыпи, заснеженности, подкупающее таяние льдинок. Вникаешь, приглядываешься, прищуриваешься, уже в который раз начинаешь съедать себя вопросом, что такого на этих фотографиях, что притягивает, что заставляет по десять раз смотреть на них, листать бессознательно и завороженно, радоваться, когда узнаешь что-то знакомое и чуть не плачешь, когда хочешь узнать — почему так? Что-то удивительно, до боли в глазах, простое, что-то такое ужасно неуловимое, летающее в воздухе, что-то, во что завернуто все ее присутствие. И ясно знаешь, помнишь все ощущения. Знаешь, что почувствуешь, когда дотронешься вот сюда тыльной стороной ладони, или вот здесь, если коснешься носом, или вот здесь, или тут, а может и там...

И принимаешь все, что на них есть. Принимаешь, как необходимое к существованию и обязательное. И думаешь — это же только фотография, это же только копия, откуда такая энергия... Это же кем надо быть, чтобы так вот передавать самое главное, так вот просто объяснять всю себя.

Это что-то такое из тех высоких материй, которые такие хрупкие, но такие проникающие...

Стек

Экзальтация. Лепет. Транс. Вата.
Снежинки. Анапест. Золушка. Соната.
Бездна. Перекресток. 4. Кровеносная система.
Кошениль. Закат. Смерть. Неизвестность.
Идиосинкразия. Тупиковая ветвь. Прах. Притворство.
Амикошонство. Зачем? Масляный закат.
Карбункул. Пыльный взрыв. Россыпь букв. Горсть камушков.
Нафталин. Льдиный звон. Крошение ракушек. Шум дыхания.
Леденцовая роса.

Ellu

В тот день над городом зависло мягкое, теплое, кремовое предчувствие безысходной фатальности. Еще никогда шумный город не ждал свершения того, что накатывалось уже много лет... Полосатый шарфик, короткая лента фильма, вечно, на короткий отрезок времени, сидящая впереди и смеющаяся кто-то, светлые локоны, около Океана в зеленом - все это тонуло в тумане памяти, навсегда поселялось в рукописях, оставалось легким следом на кончиках пальцев и становилось еле касающимся прошлым. Обсыпалось под ударом присутствия той самой, самой той, о которой только снилось когда-то. И вдруг все это резко всплывало, сжигало само себя и снисходило в самый низ, терялось в зеленой шумящей листве, бесконечно-лазурном небе Берлина, пробегало легкой походкой по Монмартру, обсыпалось звенящей звонкой черепицей под ногами, бегущими по крышам Марбурга. И вдруг все стало ясно. Как никогда - что все, что было до этого резко потеряло свой смысл. Как будто ладонь скользнула по запотевшему стеклу, как будто разжимаешь разжимаешь ладонь и роняешь хрусталь во сне, а наяву просто клочок воздуха отделяется и пропадает в бесконечном пространстве.

Смотришь на календарь, а там нет ни чисел, не названий месяцев. Вокруг ничего нет. Только ты один. И ты понимаешь, что вот сейчас, сейчас и никогда. Никому не нужное бумажное возможно, шелест шелка, с хрустом разрывающийся под падающим взглядом, белая луна в запахе облаков.

Все запахи мира смешиваются, звуки превращаются яркий поток, музыка накатывается волна за волной, ощущения сводят с ума. И ты можешь только представить себя, босиком, на зеленом покрывале, заволоченный какими-то ватными, обрывающимся большими обрывками воспоминаний.

И инстинктивно опускаешь голову, чтобы опять спрятать приступ. И тут ты все понимаешь. Понимаешь, как-будто ты сам все это написал когда-то. И осознаешь, что наступила весна.

И вот сейчас, ты как никогда проклинаешь свое одиночество. Когда плохо и что-то упорно душит - то остро осознаешь свое одиночество. А когда тонешь в счастье, то одиночество еще сильнее и жестоко. Своим счастьем хочется поделиться со всем миром, рассказать всем и каждому, влить в слова все свою нежность, прелесть, радость, готовность к самому безумному. 

L'hiver

Зимой все начинает становиться таким мягким, пушистым и сладко-тающим. Один замечательный человек говорил, что на свете 5 миллиардов деревьев, и у каждого, понимаешь, у каждого есть тень... А ночью она выползает из под каждого дерева — вот откуда берется ночь... Представляешь? Откуда же тогда темнота берется зимой, когда тень у деревьев не черная, а темно-синяя, а ночь наступает черная-черная и длинная-длинная. Не понимаю...

Или почему белый котенок, который идет по белому снегу, оставляет на нем следы... Белый по белому и все равно остаются следы... Вот как так?!

Или почему все снежинки разные? Как так может получаться, что они не договариваясь и не зная друг друга получаются такими разными и красивыми. Откуда они берут такую свою уникильность и неповторимость?

И почему одуванчики, такие зимние, легкие, летающие цветки не растут зимой. Они же так похожи на снежинки, так же летают, так же забавно их сдувать, такие же белые и легкие...

Странная все-таки эта зима. Вот за это ее и стоит любить...