Просто день

Котенок на бокале и старом одеяле.
Клетчатая рубашка.
Поселение крапивы.
Босиком по горячей земле.
Ливень над городом.
Нежелание ничего запоминать.
Уже почти сломанная маршрутка.

Горизонт

Когда смотришь на горизонт, который далеко-далеко, охватываешь за раз взглядом сотню километров, почему-то в голову приходят идеи неизбежной фатальности, осознание важности мироздания, его нацеленности и оправданности. Как-будто понимаешь, на чувственном уровне, что все не так просто, что все происходящее крайне важно, как и ты сам. Что-то похожее ощущаешь, когда смотришь на фотографии Млечного Пути. А кому важно, чем важно, с какой целью - ничего не знаешь. Просто захлебываешься величием всего этого и просто не можешь подумать, что все это так просто и не имеет цели.

Хотя, вроде как все должно быть наоборот, потому что ты такой маленький, а все такое большое и расстилается на огромные площади. Хотя, как смотреть на все это.

Наверно, чтобы удивить кого-то, надо просто показать ему что-то, намного большее, чем он сам. Чтобы всем собой этот кто-то почувствовал, как он ничтожно мало по сравнению с этим, но чтобы  вместе с тем осознал, что он тоже причастен к этому, окунут по самую голову, живет в этом, но просто не замечал всего раньше, потому что находится внутри и привык ко всему. Или просто из-за своей невнимательности.

Нет заголовка

4 утра. Пустой трамвай, идущий раз в час, по Советской ровно до Радуги вкуса, а потом сюда. Или прогулка вечером от кладбища (там спокойно), через Гагарина, потом Суворова и сюда, с крупным накатыванием удивления при попадании в город, полный живых на вид, но мертвых в душе людей. Или путь от Труда, через Завенягина, по Суворова, мимо Консерватории и опять же сюда.

Сюда, это маленькая квартира, две комнаты, уменьшающиеся в геометрической прогрессии — зал, спальня, кухня и все остальное. Пристанище никому не нужных людей. Россыпи дешевого парфюма в коробочках с треугольным сечением, гель для волос (Твои челки просят геля, я умру на той недели), старые-старые кассеты, залежи библиотечной литературы (не менее 50 фолиантов, которые как-то не получалось сдать на абонемент), англо-русский словарь, который можно просто так читать, выискивая интересные слова, которые потом слагались в гимн жизни и любви через смерть и очищение (Читал я вчера словарь). Бывший когда-то цветным телевизор, который переключается исключительно пассатижами, а что-то членораздельное показывающий только через несколько десятков минут (Сейчас он нагреется и будет видно, а пока послушаем). Особо приятно было на нем смотреть «Папаши» или гонять дорогущий и лицензионный диск Negative, который стоил так же, как и когда-то сам телевизор (Love is the word. You gave it a name. Love is right now. So don’t close you heart. I’ve been waiting. All my life for this. Moment of our love with you...).

Дорисованные гелевой ручкой фотографии формата десять на пятнадцать с надписью, понятной только автору. Столик, служивший и барной стойкой, и подставкой для музыкальной шкатулки, который (столик) не было необходимости протирать, просто достаточно было перевернуть стекло, лежащее на нем, сдвинуть его к дивану, пододвинуть к столу разваливающееся кресло и — «Ваше здоровье! Алоха!». А потом, дойдя до кондиции, каждый погружался в свои мрачные мысли, слушая свой плеер, или просто грустно смотря перед собой в бокал, наполовину наполненным водой, который служил пепельницей, за отсутствием настоящей. А потом война с магнитолой, которая жевала кассеты и не хотела играть то, что находилось в свалке кассет, лежавших в обувной коробке. Радио спасало в такой ситуации.

Балкон, под которым до высоты третьего этажа тянется деревце рябины. Вечно (вернее месяца два, а потом ветром превращенный в тряпку) развивающийся флаг Российской Империи в окне напротив. Гитара, псевдоусилитель, медиаторы, самоучители, микрофоны, зеленый свитер, согревавший меня, когда все бросали меня уже в который раз, когда дешевые сигареты уже никак не помогали, а поллитровый стакан, из которого обычно распивался чай, уже вызывал тошноту и мысль о том, что в санузле не все так хорошо и нужно пользоваться ведерком для создания маленького подобия водяного урагана. Чай, кстати, за осознанным неимением заварочного чайника, готовился так — щепотка заварки и сразу кипяток — и ждешь... Брандахлыст. С флотилией чаинок, как заметил Набоков. Молоко тут в чай не добавляли. Молоко с удовольствием выпивалось и так. Вкусно...

Балкон, с которого не только курили, но и смотрели на ночное небо, говорили о любви, сидели на какой-то деревянной коробке, а под ногами вертелся котенок, который только несколько часов назад был бездомным, как и многие в некотором смысле, кто был в этой квартире. Для котенка были созданы почти все условия — его любили и для него же повесили плюшевого гнома, привязав его за люстру (гному потом зверским образом была оторвана одна рука, такой вот нрав оказался у котенка). Горы окурков внизу (чьих-то, не наших), а прямо перед тобой грозди рябины, который иногда хотелось сгрести в ладошку, положить все это в рот и щурясь от счастья съесть. Но рука так и не дотягивалась. А так хотелось.

Салатово-зеленые стены с простыми линейными узорами, выкрашенные еще в прошлом веке в свой такой знакомый цвет. Заманчивое пристанище одиноко во всех понятиях человека. Одно только там хоть как-то предвещало какую-то радость — свобода. И будущее!

На кухне все просто до умопомрачения. Интересно только то, что тут можно было делить ужин, сварганенный из 30 рублей на двух человек и который можно было дополнить только макаронами или макаронами. Однажды правда тут появилась бежевая коробка пряников, в которой было около 10 килограммов столь вкусных этих самых пряников, привезенных со склада через весь город. Простой подсчет показал, что если их есть по 4 штуки в день, то хватит ровно на месяц, до следующей заработной платы. А вместе с коробкой пряников появилось несколько килограммов крупы, два блока сигарет, майонез, кетчуп, тушенка и 5 килограммовый пакет корма для котенка. Такой ужин, приготовленный бесхитростно и на скорую руку был особо вкусен. А потом чай... Ах... В поллитровом бокале. По праздникам тут ели медовый торт, пельмени или пили дорогое пиво. Праздником считался день получения стипендии или заработной платы.

И все очень незначительно менялось день ото дня. Новые плакаты, от спортсменов до Panic at the disco, холодильник, от голода отправленный на металлолом вместе с пудовой гирей за то ли 50, то ли 100 рублей. Старые книги, которые отказались принять в букинистическом.
И никто ничего тут не запрещал, кроме того, что запрещали мы сами себе. Можно было прийти в 4 утра и лечь спать, можно было в известной эйфории крушить все на своем пути — от разбоя с лыжами на балконе, до поломанного стола, распевание песен Negative, HIM, 69 Eyes и прочего, прочего.

А особый шик всему этому придавало то, что ничего не могло омрачить беззаботность этого существования. Ни просроченные пятизначные счета за коммунальные услуги, ни отсутствие еды, ни мрачность такого существования тут, ни вечно текущий кран в ванне. В этих стенах обсуждалась смерть, любовь, литература и настоящая музыка. Все было настоящее. Ненастоящее быть не могло. Здесь было легко и свободно. Здесь было как в идеальном обществе. А главное сознание того, что это все непременно временно, что потом будет все намного лучше, что это просто становление, развитие через отрицание, юность и романтика. Иначе мы бы потеряли надежду.

Вы не представляете как это хорошо напиться вместе, а потом вылить все, что накопилось в душе, просто выложить как есть. Обсуждать, что лучше, филологический факультет или высшее милицейское образование и карьера следователя, что такое круг и как с этим связаны люди идущие за руки, решение как забрать посылку с автобуса, который придет через час, а денег на дорогу нет, выдумывать, как там в Финляндии живется и холодно ли там. Где взять такую шапку как у Вилли Вало, а так же аккорды для Still alive. А потом, посылка, принесенная пешком с вокзала под дождем, замершими руками распаковывать ее и глазеть, что там... Ох...

Можно было говорить все, что хочешь, потому что мировоззрения всех нас были почти одинаковы, можно было не бояться непонимания, холодности и всего, чего бояться остальные люди и потому замыкаются в себе. И ничего почти не огорчало. Почти. А то, что все-таки огорчало — казалось смертельно, убийственно, фатально и непоправимо. Но жив же до сих пор.

Здесь можно было появиться когда захочешь. Когда все забыли. Когда некуда пойти. Когда хотелось общения. Когда просто надо было пережить трудный день. Хоть когда. По-любому случаю. И ничего тут не огорчало. Все было естественным. Все радовало. И глаза закрывались на все мелочи. Все поглощала атмосфера добра, беззаботности, эйфории, атмосфера детей Солнца, дух love metal’а, солнечности, понимания. Здесь даже молчать было приятно.

Теперь уже ничего не страшно. Все закончилось. Мы поменялись. Год перерыва почему-то убил все это во мне, всю беззаботность, всю веру в то, что изменится когда-нибудь. Год изничтожил все стремления и стало не о чем говорить и нечем заниматься вместе. Год изменений в каждом из нас сделал нас чужими. Жалкие попытки восстановиться не дал ничего. Время и расстояние сделали свое дело. Одна память живет и подогревает саму себя идеей о том, что это было самое веселое время за последние десять лет.

Это было счастье. Если у кого-то получилось, может получится и у тебя. Живем!

Лттл

Лето. Тленно. Латте. Латифундрия. Телефон. Летать. Леденец. Лоренцо Лотто. Трафальгар. Листок.
Лето — как старая желтая книга, с залитыми чаем коричневыми страницами, потрепанным переплетом и погрызенным срезом страниц. Ксилография! — каждое лето одно и тоже, скучное, приторное, навязчиво пахнущее букетами и пыльной пыльцой на пальцах. Творимое каждый год по вырезанной из дерева матрице, которую пора выкинуть за край Земли. В противоположность зима, как инкунабуле.
Ничего интересного, все привычно и отвратительно. Начинается и кончается одной фразой. Рисуется одной и той же гарнитурой, строгим итало-французским антиква, одним и тем же цветовым композиционным строем — от благоволяще-зеленого до изумрудного темно-зеленого, потом к кошенилевому красному через желейный и стеклянный оранжевый и к головоболящему голубому.
С утра сразу жарко, потом горизонт плывет жирной массой в масле с песочными отпечатками ступней и жизней, со склеенными волокнами локонов в причудливых узорах, огибает склоны гор, труб, трамваев, людей, голых плечей, влажных ладошек, белых подолов, пятен движений и улыбок. А дальше поток сгущается, затекает за воротники, манжеты, становится тягучим, ударяющим по мыслям и делающий их тяжелыми, как блестящие на солнце жуки-скарабеи, неповоротливыми, бессмысленными. Потом эти движения сознания случайно, от обжигающего потока ветра, переворачиваются и беспомощно размахивают в воздухе лапками и уже не могут претвориться во что-то жизненное, наполненное водой, подвижное и имеющее право на изменение своей ближайшей окрестности, не могут встать на свои лапки и пойти по своим делам. Что тут скажешь... Больше не думается...