мармелад.

Желтый предконец. Люди, пропускающие других вперед перед входом в автобус. Проезд новой станции. Консервирование состояний окружающего мира — воспоминания. Приближающееся чувство снега и льда. Ударит, ограничит горькими расходящимися паутинками землю и корни деревьев. Зеленоватый и белесый отблеск королевы параллельного мира. Пока только солнце и лимонный мармелад в выбоинах городских дорог. Старый запах напоминает о красной куртке и девушке с сахарной челкой и в полосатой зеленой майке. Открывает дверь и улыбается своей гениальностью. Приходит в черном. Как та идеальность. Взяла меня за руку и согласилась бежать со мной и помогать. В рамках сна только за трамваем. И мы успели на него. Где-то между Труда и Ручьева. Далее идут названия остановок по именам людей, которых я никогда не увижу. До этого далеко — огромное пространство. Светлости, мягкости и платформенности.

(красный).

скорые помощи, бумажные инструкции и серые города, вырезанные из оберточной бумаги и перевязанные бечевками-дорогами.
город — тонкая бумажная обертка для происходящих в нём событий, способных превращаться в пропадающие и теряющие структуру узоры.
город — плотный и слегка мутный полиэтилен с сочными полупрозрачными красными буквами, похожими на упаковки капельниц советского производства. как замкнутый пакет, ограничивающий локальное облако в свете гудящих фар при проливном дожде; заснеженный дом внутри стеклянного шара или леденящую душу хрустящую мякоть арбуза.

даты.

19.01.10: Простите. Прощайте. Нехорошо получилось.. Я же уже попрощалась.. Покойся с миром (надгробная надпись). Спасибо. Пока Вы покоитесь?.. С трудом понимаю. Отлично.
Пониманием? Понимаю, правда. Если это правда, то понимаю. Тогда я ещё больше уверена, что понимаю. Можно подумать? Я осмелилась привлечь сегодня внимание.. На меня смотрели многие.. Наверное, это.. Не надо.. Ответ расстроит.
Можно вопрос? Что, кто на нижней части аватара? Вашего. Michiro — тогда неплохо. Абсолютно ни о чём не говорит. Просто.. Просто я подумала, что там другой человек. Я рада, что там Michiro. Признаю. Но.. Друг — больше. Не знаю какое у других.. Чтобы сравнить.. А как он может не нравиться?! Ну вот видите..

Во сколько лет его прочитали в первый раз? Это правильно. А в каком возрасте поняли его? Это грустно.. Но, в отличии от вас, я уверена, что поняла его.. Вот различие.
Даже в том, что тепло существует? Это же не есть отсутствие холода, да? Ни в чём не уверены?.. Она ваш друг. Я чувствую это. А вы не уверены.. Жаль, очень жаль..

То есть, вы думаете, что после смерти мы живы? Нет смерти. Просто нет. Это тоже самое.. Как, например, переехать одному в другую страну.. Для меня, естественно. Меня никто ещё в этом не понял. Но.. Я ни в чём не уверена так, как в этом.. Странно, что я ещё не встретила никого, кто думает похоже. Нет.. Редко нахожу. Удобнее, конечно.. Я не забуду. Вы всегда там сидите? Я — нет. У меня на два меньше.. Я захожу ночью.. По-другому никак. Запрет.

21.01.10: Поссорилась. Новый комплекс упражнений для зарядки. Стараюсь, трудно. Устала. Ссора. Отчаяние, обида, злость, горечь. Скучаю.. Жду, никак. Из того, что запомнилось. Нет. Я знаю.. Но не хочу.. Чтобы проходило. 21? Вам. Или сколько?.. Я не запомнила точные цифры. Вполне адекватен. Я бы хотела. Хотела бы рассказать вашу любимую.. Какая любимая сказка?

27.01.10: А «Девочка со спичками» очень? Или просто — нравится?

30.04.10: Мне часто снится один и тот же сон. Там про крушения, умирают все. В конце. И я плачу. Я каждый раз заново это переживаю. Так жестоко. И кому это нужно? Я была там доброй? Зато интересно. А был какой-нибудь сюжет? Может, особенная атмосфера? Кем были главные герои сна? Вы помните это?

сохраняйте спокойствие, все чудесно.

ноль ноль : тридцать пять,
пыль всей треугольной пятницы.
тринадцать : сорок восемь,
и нужный снова вторник.

tjuefire.

бывают двадцатичетырёхэтажные этажные люди. они высокие и наслоенные, со всяким на каждом этаже.
цельные и приятные для ощупывания пальцами рук. как будто трогаешь старые пчелиные соты, где уже никто не живет. или забинтованную руку, под которой чувствуется ничего. только ощущается вылечивание и может быть даже йод. спокойствие и тихое шуршание дышащих тканей. или с большим давлением исписанные шариковой ручкой листы. писал их долго, рука онемела, листы изогнулись, буквы продавились, кромки бумаг мелко изорвались и оставляют на бархатных перчатках бумажную пыль.
как будто мыши погрызли, пока кот ходил слушать воду.

сложность передвижения.

молоко, густое от излишне работающего компрессора, было наглухо замкнуто в картонной коробке, прослоенной алюминием. мысли о нём быстро и резко врывались в белое пространство и мгновенно вязли в взвеси из жиров и сывороток. так же этот день, после дождя, отдавал содой, настойкой из тополей и молочной нетронутостью сознания. сладкая амальгама горизонта ослепляла мысли и склеивала неуклюжие движения. наш старый знакомый ветер решил действовать быстро и по инструкции. влил в молоко утра северного ветра, пачку крупной соли и пару пакетов концентрированного тумана. всё взлетело и повисло в воздухе взвесью кислого, мутного, костно-белого, терпкого наваждения. оно залилось во все комнаты и дома города. она проснулась.

холод просыпающегося города. в путеводителе было ясно написано, что город портовый. но ничего не было видно сквозь порошковое покрывало острых снежинок. влага, выдаваемая самым легким и хрупким человеческим органом, кристаллизовалась в воздухе уже на лету. собираясь в острые геометрические фигуры, они падали к ногам за ровно одну целую тринадцать сотых секунды. сознание не отличало утро от вечера. был просто город. надо было прорваться. он уснул.

тихо.

представь себе, что ты оказываешься в пространстве, но не узнаешь всего вокруг. чувствуешь опасность, не вполне очевидную, где-то на клеточном уровне, непосредственно в «тебя-определяющей-матрице». всюду тревога. она даже в воде, замкнутой внутри твоих клеток. вдруг ей становится тесно и она пытается бежать через слабости и пустоты психики. разворот, инерция, вход и выход, до сумасшествия, мирокружения и завихрения. ты ощущаешь свою структуру, волокна, течение крови, распадающийся кислород, чувствуешь проникновенный вкус окисляющегося пространства, которое ты впитываешь и усваиваешь с тошнотворным и прогорклым аппетитом. ужасное нечто проникает между твоими клетками, раздвигает межклеточное пространство, удаляет соединения и спайки между органами и они рассыпаются, как яблоки из опрокинутого ящика. стуча по пустотному полу и закатываясь под сеточную кровать. оно задевает рецепторы и ты понимаешь, что источник опасности не снаружи, а внутри и пытается дотронуться до твоей самой сути, до того, что делает тебя живым. забирает смысл твоего существования. ты растворяешься в окружении. ты уже воздух, деревья, небо.
тебя больше нет. оно тебя съело и сделало собой, дав понять смысл мира на секунду, а после швырнуло обратно. уже пустого. об стену, вдребезги. гулко хихикнув в надломленное основание черепа.

...маленький мальчик в рубашке, застегнутой на все пуговицы. в жесткой тканевой оболочке с режущим воротником. задержанный грубыми нитяными волокнами. пресеченный воздушный путь перестает быть источником блестящих глаз и влажного дыхания. распластанность и неожиданность, переходящая в южный ветер проливного дождя. погрызенное в ненависти, терпении и безделии изголовье синей, зеленовато-земляной кровати кровати. нет, серьёзно! на высохших и подернутых пеленой лохмотьях дешевого полотна из спрессованной стружки и отходов более совершенного производства можно было видеть всё, что угодно. разваливающуюся плоть давно мертвого и пушистого животного; рассыпанный по полу мусор со старыми пищевыми отходами; накипь из медицинских сосудов, простерилизовавших тысячи хирургических инструментов. чаще убивавших от бессилия науки, чем спасавших. туда, в эту деревянную полость, отлично и нарочито, вмешаются мои губы. большие и вкусные. ты-то, тёмная и склизкая пустота, точно знаешь, какие они в близком прикосновении. рядом с живыми и пульсирующими сосудами, совсем близко к звонящим нервным окончаниям. недалеко от прозрачных и высохших разводов и подтеков — последствий отрешения, навзрыдных ураганов и замыканий контуров двух миров. через много лет оказалось, что это не так обстоятельно и не так тошнотворно. контур в дверях, я помню; я испугался. а тебе было смешно. всё просто и обыденно — полагалось лежать тихо. как-будто спишь. или пробовать заниматься своими делами. читать книгу, грызть кровать, пытаясь увлечься телевизором, который я всё равно не видел (очки надо было еще успеть найти). а оно прикасалось. делало все аккуратно, чертова тварь.

...украденный и спрятанный бублик, чтобы съесть ночью; с черным точечным маком, как череды вселенных. я в каждой. и знаешь, там нет верхних пуговиц. там есть строгое правило — окна на этажах выше третьего не открываются. там нестандартное издание красной азбуки не значит «преждевременная неуправляемая смерть». школьная библиотека, откуда она была принесена — это просто комната. там есть, и до сих наверняка, недосягаемый угол с растениями, подобиями пальм, с полом, залитым грязной водой для полива. вода вытекает из кадок, оставляя на окостенелом и остервенелом линолеуме следы извести, останки ракушек эры динозавров, микрочастицы и отрывки генетических цепочек людей, давно умывавшихся ею. пахнущая земляным ветром, пластиковой духотой лейки. стенки которой выцвели, как глаза человека, вечно смотревшего на солнце. он всегда жил в ожидании дождя на планете, на которой никогда не было упоминания ни о какой жидкости. вода разливается по полу и окружает прилипшие к полу и почерневшие жвачки, косые линии узора, жестяные держатели швов. собирается в углублениях и ямах, вызванных своенравным поведением бетона на только залитом полу и невнимательностью строителей. а над всем этим еле живые стебли, которые шевелит поток волшебства, вырывающийся из книг, изданий, журналов, табулярных листков и полок обычной школьной библиотеки. этот угол всегда отдавал сладкой уникальностью замкнутого пространства. живущего по своим правилам и благодаря своим внутренним течениям. поражающий тем, что он самостоятелен и жив только потому, что он так хочет сам. не пускающий никого в свои пределы. и тем более и сильнее манящий и увлекающий.

feel invisible.

болт, скрепленный болью через самого себя, лопнул и оборвался, оставив части себя далеко внутри своего бывшего окружения. надо достать, сделать больше, обвиниться в непорочности и признаться в непрочности. отдаться неразделенной железной кислой тоске; платью, с бáнтами и красотами, развалившегося изнутри на плотные нити, спутанные потоками ветров и морей.
выбирая между призрачной и тоскливой надежностью (не ё, а почти э) и существующим вселенским «дотянуться рукой к телефону». изблизка настолько, что как обожёнными кислотой пальцами рук по грубой шерсти петербургской кофты (с дырками на локтях), по цепкой поверхности, дергающей за нервные окончания, ведущие в самый очаг возгорания раздела сознания; как воспоминаниями из тамбура состава М-а — Л-д на открытом перегоне по сегодняшним событиям и горящим на открытом воздухе от переизбытка О2 откровениям.
мысли обкладываются льдом; холод обкрадывает их и отбирает последние хлопья тепла. горячие сгустки южных океанских течений; высшие формы мягкости — солнечные пылинки и тающие сахарные капли; цветы, дышащие самой поверхностью своих импровизированных легких, неглубоко и без придыхания — все это не может остаться на бригантине, которая из последних сил пытается пересечь последнюю дозволенную ей параллель и оказаться в неразделенном океане голубовато зеленой горькости, рассыпчатости смеси известняка и льдовой крошки, которая скрипит и кричит под набегающей кормой корабля. оближи губы, на них должен остаться именно такой вкус — терпкий, в мелкую сеточку, парализующий центр сознания и обостряющий до тошноты световые рецепторы.

волосы медленно развеваются по ветру и меня больше нет.

истошность.

fire beneath the ice.
не как положение, а как происхождение (амстердам).

полоски внутри чашки кофе показывают разные исторические уровни его в чашке, рассказывая о количестве глотков, за который оно закончилось. (париж)
вспоминается развевающееся накрытие двери подъезда от сквозняка, где проходит ремонт и все выкрашено смущенной своей чистотой краской. крайним полем зрения это напоминает сумасшедше интересное действие. и крошащаяся жвачка, только вынутая из обертки, — как осколки известки в подъезде. по углам, вдоль стен, на перилах и даже внутри звенящих пустотой почтовых ящиков. (москва)
потом вступают они — звучные, ключевые, серебряные твои слова. титры, перечисления имен, как причастных к ореологии и пространственности окружающего мира. они, титры, — как скорая помощь. по ком летит по небу ракетоносец твоего белоснежного радиоудара? кто рад волне сонливости и облачному крещендо на дне чашки какао? (нигде)
почему морковный сок намного тошнее (истошнее‽) морковки — как отличие цельного и единственного концентрированного содержания чего-либо от обычной ненормированной и разбавленной сущности, которую все знают и помнят. (амстердам)
а тем временем высоковольтные провода окисляются под пыльцой яблочного сока, всё наружу, всё болит и тянет, цветет полынью и сырым подвалом, мин – йылға. запиши мой голос на бумагу, протяни эту ленту через горячий букет, испачкай её приторной пыльцой и парящим дыханием. (москва)
машина, дающая ответы на странные вопросы. e. g., что больше сантиметр или кофе. писать восьмерку через две отдельные окружности, а не через одну линию-лемнискату. (париж, метро)
в метро навстречу вышли две красные гвоздики, несомые пожилой женщиной и грустно рассказывающих друг другу историю смерти целого человеческого мира; и одна роза, задохнувшаяся в ледяном полиэтилене и застрявшая в объятиях противоположности по сущности и подобия по видению своего минутного будущего. (москва, метро)
нотки — нитки — внутри. уходить из дома до заката. говорить до и после смерти. отдавать что-то через плечо, не оборачиваясь. силуэты накрышных антенн. (пространство)

Телеграмма.

Копались цыплята в кустах георгин,
Сверчки и стрекозы, как часики, тикали.

Телеграмма тяжелого состояния застала неожиданно. Разорвалось всё, кроме бумажной полоски сообщения. Буквенное свидетельство будущего временного отрезка, неразрывно связанного с поездом, с двумя пересадками, чужим вокзалом и высокой надеждой получить ответ в приемном покое, а не в зале выдачи вещей и остатков. В почтальоне, доставляющем незапечатанные послания, не меньше отрешенности и безразличия, чем в сумасшедшем человеке. Ничего не говорить, понимающе молчать и просто отнести сообщение туда, где его не ждут, обменяв на подпись в официальном бланке. Или ждут, но не в таком виде. Тогда радость от ожидания выворачивается в такие же по силе разочарование и тоску. Лёгочное, лечится, может это только плохое настроение, не было ведь никакого несчастного случая. Позвонить некуда, надо срочно ехать. Билетов нет. Но по телеграмме, официальному свидетельству тревоги, выдают пропуск в вагон, специально зарезервированный для таких случаев. Через несколько часов проходящий поезд медленно отправляется, засыпая на ходу.

Дальше всё как всегда — цитрусовое облако на запястье, молескин — на стол, чай в чашку, а эмоции в ладошки. Пока едет поезд ты оказываешься в другой и параллельной Вселенной. Мысль, остановленная здесь даже на секунду, сразу повисает в воздухе и сразу оказывается за тобой. А что дальше с ней может произойти всё, что угодно — она может провалиться в озеро сознания сзади сидящего пассажира, завертеться в потоке воздуха и снега (такое может быть даже в июне, потому что снег — это состояние), расходясь векторными потоками против движения состава, или остаться мелким признаком на одежде человека, пережидающего прохождение состава, потому что живет он на одной стороне железнодорожного полотна, а жить ходить на другую сторону дороги. Садится нужно по направлению движения состава и ловить идеи всех впереди идущих вагонов, электричек, людей, ветров, солнц и лун. Всем этим клубком сознаний управляет машинист. Когда-то давно таким человеком мог быть еще и стрелочник, который мог одним движением слить два лавандовых и блестящих потока. Когда пишешь в повисшем в воздухе блокноте в поезде, то некоторые слова получаются совсем неразборчивые — поэтому приходится писать их по несколько раз, чтобы потом можно было разобрать всё написанное. Примерно так же, как ты повторяешь про себя непонятную сразу фразу, чтобы понять её и осознать до конца. Поезд раскачивается до крайних амплитуд, врезается в уже спящую область и упраздняет точки и восклицательные знаки. А вопросы он не трогает. В поездах нет вопросов, только тянущая надежда. Поезд превращается в комнату, за окнами которой глубокая, как пропасть, осень, дождь, горячесть плиты, яблоневый дым, шерсть, туман, забившийся в стакан и влажность, боящаяся подойти близко в огню. Мысли больше никто не ловит, поезд спит и маленькие яркие звездочки просто висят в воздухе, покачиваясь как инородные кусочки в сосуде со стеклянистым желе. Глубокий-глубокий черновик. Несвязный и по частям, который иногда выливается в приступы аккуратности, необходимости завершенности, окунания в спокойствие. Пытаешься сидеть ровно и не двигаться, чтобы не спугнуть это чувство. Двигаются только руки, плавно перемещаясь над бумагой, а иногда и в волосах.

Она в это время лежит и тонет в чрезмерно простиранных простынях, в хлорном чистящем средстве, в холодности больничных окон, в медленно испаряющихся эфирах из коричневых склянок у изголовья, в хрустальном эмалированном звуке падающих инструментов на другом конце коридора. Успейте кто-нибудь дотронуться до развевающейся пурпурной теплоты Белой принцессы, расходящейся циркулярными потоками далеко за границы палаты, больницы, города. Темнота помещения обволакивает, звездное небо начинает казаться много близким, чем его можно представить. Бинты, белые дороги, зима среди сотни домов, которая заметает все пределы и прочерчивает линии и аккуратные белые строки. Звезды примерзают к воде вокруг колодца, к железным предметам, обводкам печных труб. И остаются в таком виде до рассвета, медленно дрожа и вздрагивая от каждого движения, пусть даже и на другом конце планеты. Маленькие мириады посланников принцессы, обхватывающие своим маленьким существом самые холодные выступы деревенской зимы. И не то чтобы они против своей воли застряли в этом пространстве. Они думают, что это им просто так хочется. Наследники доброй воли. И никто не сможет убедить их в обратном. Они ждут Белую принцессу. Из года в год, из пространства в пространство. Но сейчас лето, до деревни далеко и за окнами медленно плывут в масле уставшего города пылающие собрания самых середин цветов и стихотворений. Горячих, в скрипящей пыли, настолько приторных и головокружительных, что город становится одной большой ослепляющей страницей, испачканной в пыльце и которую нет сил перевернуть. Но есть силы закрывать глаза и представлять. Рука повисала над воображаемой холодной рекой. Спасающей от пыли и шума городов, от времени и больничных холодностей стен. На прозрачном дне видны недавно принесенные камни, еще не ставшие круглыми и согласные на всё. По реке плыли бумажные страницы из грубой бумаги, волокна которой осязались пальцами, как ощущаются швы на новой близкой одежде. Потом, со временем привыкаешь и кажется, что они даже удобны и приятны. Волокна листов распадались на множество частей, как человек под двумя годами через дефис распадается на зеленые и мягкие стебли травы. Настолько мягкие, насколько добрым был человек. Начинающаяся прохлада и отвращение позволили ей подняться над кроватью, разорвать осознание беспомощности и решиться.

Она закутывается в бело-синее шерстяное одеяло, тихое и спокойное, и, мягко ступая, выходит из палаты. Сразу после двери начинается пространство. Именно оно расстилается вокруг автобуса в ночной поездке, сквозь окна которого ничего не видно, или начинается сразу за горизонтом, с самой отдаленной и еле доступной взглядом точки. Иногда в темноте, которая раскачивает автобус и поддерживает его в четырех точках, чтобы он не провалился с концами, видна полоса света. Всегда в одном и том же месте, как Большая Медведица. Может это была взлетная полоса аэропорта, череда ветряных мельниц, бессмысленно подсвечиваемых для красоты, а может фары длинной вереницы автомобилей, остановившихся и ждущих кого-то на объездной дороге. Ждать никогда не поздно.

В первые 18 лет у принцессы не было никаких причин покидать едущий автобус и выходить в пространство. Или мешала метель, или отсутствие остановок, или сон. Но сегодня это стало необходимостью. По той причине, что она не могла появиться ни в городе, откуда ехал автобус, ни в деревне, куда он направлялся. Сущность её была в другом месте и у неё не было никакой возможности показаться под уличными лампами и ограничить себя углами домов и переулков. Она просто бы туда не вместилась. Углы домов врезались бы в её легкие, электрические провода и трамвайные пути опутали её ноги, а непрекращающийся поток мыслей всех жителей заглушил бы даже звук её еще бьющегося сердца.

Из едущего автобуса все, что находится за его пределами, воспринимается как огромный и цельный мир. Мир с легкостью существующий без тебя, переплетенный сложными смыслами и живущий по неизвестным законам. Хочется прикоснуться к этому, осознавая, что под легкими оболочками своя жизнь, жуткая самостоятельность, непрозрачность шагов и красот. И повисшее над всем этим тяжелейшее поражение тем, что всё это происходит без твоего участия. Обыденная реальность не может быть такой. Человек, живущий в ней всю свою жизнь в привычной обертке, перестает думать о ней, как о чем-то чужом и внешнем. Ты внутри и часть от целого, причастен и важен. Ощущение себя хоть и одним из миллиардов, но самостоятельным источником истории планеты. Один десятимиллиардный источник смысла бескрайне малой части вселенной. Но за окнами автобуса совсем не то, к чему ты привык. Там то, что объясняет тебе все непонятное, сборник ответов на все вопросы, оттуда приходят необъяснимые эмоции, оттуда сваливается снег, именно там растворяются вещи, которые ты больше никогда не увидишь. По земле пространства, как она и подозревала, расстилалось тонкое покрытие из тонкого света, которое улавливало даже самое легкое дыхание (нет, это всё-таки не лёгочное). Еле заметный поток воздуха, вырывающийся из принцессы, разметал на два шага вперед полосу так, что можно было видеть, что под амальгамой света находится синее, прозрачное понимание всего мира. Под которым пролетали, как киты за окном, все неразрешенные вопросы, причудливые идеи, тайные смыслы и просто самые обычные океанские пенные волны. В самом дальнем конце видимого пространства виделся дом, со слишком желтыми тревожными светящимися окнами. Она понимала, что всё, что под ногами, пришло к ней навсегда и уже никогда не оставит её. Только дом казался ей единственной непонятной частью. Восходящая Луна не рассеивала сумрака, а еле различимые световые полосы из окон нисколько не бледнели в лунном свете. Над его главной дверь было маленькое окошко, с двух сторон ограниченное пыльным стеклом. Внутри этого прозрачного куба находился высохший и замерший букет каких-то полевых цветов. Дверной звонок был подписан цифрой 297, выведенной смутным карандашом неуверенной рукой. Смешанное чувство захватывало от ощущения нахождения вне того, что всегда тебя удерживало. Первым желанием была попытка бегства от этой ловушки, которое подавлялось осознанием того, что всё должно измениться, если осознанно зайти в этот дом, понять все его темные углы, ощутить знакомый запах голубых обоев, печатной машинки, ванили и светло-зеленой мебели. И выйти из него. Выйти, самостоятельно приняв это решение и понимая, что ничего, из того, что находится там, не получится взять с собой. Это могло занять немало часов. Но хлорная и сырая палата не располагала к возвращению. Край одеяла развевается по ветру, а торчащие из него по краям редкие нитки начали обрастать мириадами все тех же маленьких звезд. Они узнавали давно отсутствовавшую принцессу, улыбались ей дрожащими лучами тёплого смысла, безмерно радуясь её появлению. Именно они больше всего выдавали значимость и неотвратимость происходящего. Приходящие однажды и навсегда. Она еще не заметила, что ни один шаг за 22 минуты пути не сделали её ближе к дому. Старое и деревянное строение казалось существовало вне рамок измерений и времени, светясь изнутри скрытым в нем смыслом через янтарные окна, которые никто не осмелился задернуть слоем ткани, чтобы не забирать у него единственной возможности казаться живым и дышащим.

Она начинала вспоминать. Светлый ураган готовящийся обрушиться на землю через тридцать лет. Тёплый, громкий, в разрезе через его сердцевину представлявшийся тихим и спокойным зверем, знавшим зачем он тут и куда идёт. Вспомнила апельсиновое дерево, косточка-источник которого еще не решило на каком континенте оно коснется дышащей земли. Заметила, что плывущее над ней облако было из той же воды, что и она сама. Легкое облако и источник её мыслей — одно целое. Теперь она могла знать всё, что когда-либо видели облака. События, подумалось ей, не следуют друг за другом, их нельзя не знать до какого-то момента, а потом узнать и помнить до конца. Её самая большая привычка, разделять всё на «до» и «после», естественная и обычная, больше была ей не нужна. История существует всегда и целиком, собираясь из целых маленьких горящих миров. Ежедневно рождающийся мир сразу получал свою конечность и понимание того, где его последняя точка и в чем его центральная фраза. Миры цепляются друг за друга пересечениями пешеходов на тротуарах и в метро, ошибками в телефонных номерах, перепутанными номерами домов, нелепыми знакомствами в переполненных поездах, несущих так в себе так много, что локомотив начинает спотыкаться и захлебываться. Маленькие и самостоятельные миры непрестанно врываются друг в друга. Сталкиваются своими невидимыми границами и обмениваются всем, что у них есть. Отдают и принимают в себя потоки историй, решений, отчаяний. А потом рассказывают всем причастным. Давая каждому возможность вспомнить всё будущее, к которому он причастен из сегодня, с которым неразрывно связан и которому обязан. Некоторые миры теряются и пропадают, сжимаются в маленькие точки и рассеиваются, как капельки цитрусовой пыли из сжимаемой торопливыми пальцами кожуры. Исчезнувший мир не забирает у нас людей, войны, встречи и прикосновения. Он только вырывает из будущей книги маленькие отдельные слова, растворяет отдельные линии, прячет от света и делает менее значимыми короткие эпизоды. Миры, пересекающиеся несколько раз не отдают друг друга в небытие, они крепко связаны и согласны умирать только вместе. Всё вновь осознанное ощущалось в её руках то тяжелой стопкой горящих бумаг в коленкоровом переплете, то букетом георгин, терпко пахнущих или туманностью Андромеды, или передержанными в фиксаторе клубками пленки. Но живее и логичнее это выглядело в последнем представлении — коробка с шумными желтыми цыплятами, которые занимались своими глупыми делами на дне картонной коробки, толкали друг друга, копались в слоящихся стенках и внимательно разглядывали свою будущность. Она поставила её на землю и, не думая о судьбе беспомощных птенцов, отпустила их в неизвестность еще более громкого и звенящего, по сравнению с ними самими, мира. Она была уверена, что они справятся. Они просто обязаны. Подобное всегда принимает подобное, но еще более оно радо противоположному, даже если оно несет в себе только опасность и обычный интерес. Цыплята попрятались кто куда, даже не пытаясь понять, что происходит. Ничего особенного они не заметили, как-будто всегда только этого и ждали. Картину, с ничего пока ничего не осознавшими птенцами, хотелось вставить в раму и оставить висеть в матовом воздухе. Как символ, как знак им будущим. Они тоже должны вспомнить эту решившую их судьбу ночь. «Надо взять её с собой в дом, спрятать от ветра…», — думала замерзающая принцесса, — «Смешать два смысла, принести этот ключ в единственное тёплое в этом пространстве место».

Только теперь она поняла, что дом находится всё на том же расстоянии. Мириады внимательно наблюдали за удивлением на её лице и сбивались в маленькие тёмные сгустки. Несколько раз они скатывались ртутными шариками на прозрачный пол пространства, растекались по нему и собирались в странные фигуры и слова: «Экзальтация. Лепет. Снежинки. Анапест. Соната. Бездна. Перекресток. Кровеносная система. Кошениль. Закат. Неизвестность. Идиосинкразия. Тупиковая ветвь. Масляный закат. Карбункул. Пыльный взрыв. Россыпь. Горсть. Льдиный звон. Шум дыхания. Леденцовая роса». Они что-то хотели ей сказать, но она не обращала на них никакого внимания. У них получалось привлечь только внимание сонного кита, смотрящего на происходящее из своего нижнего мира. «Очевидно, ведь», — думало большое животное. Случайно осознанное неуменьшающееся расстояние слишком сильно откликнулось принцессе и ударило её в самый центр отчаяния. Нужен был другой план, другое действие, что-то совсем непохожее на всё предыдущее. Что-то, что могло казаться глупым и диким в предыдущем мире и абсолютно естественным здесь. Какое-то самое неочевидное решение, отказ от привычного течения мыслей. Надо что-то отпустить. Раствориться или спрятаться. Или наоборот, сделать то, чего она так всегда боялась. Все путалось. Так же, как и желтые окна дома начинали путаться в черточках начинающегося снегопада. Она сидела неподвижно и только хаотичные движения рук выдавали её не только физическое присутствие здесь. Она собирала свет в ладони, а потом рассыпала его, раскидывая вокруг насколько хватало сил. Северный ветер не смог не заметить вновь возникшие в своих владениях обстоятельства, которые еще не были засыпаны тонким слоем света. Он обратил внимание на неё и внимательно разглядел. Он не мог жалеть для неё света и готов был отдать всё, что у него есть. Каждый новый оборот снежного покрывала начал отдаваться в ней или приступом понимания, или разрешением очередного вопроса, или осознанием завершенности всей этой короткой истории. Она уснула, свернувшись в клубок, который уже ничем не отличался от окружающего пространства. Мириады улыбались.

На следующий день стало еще жарче. Пробегающие картины из окна поезда прокручивались уже в обратном порядке, но уже из молочного и матового окна кареты скорой помощи. Лимонно-солнечной, как эрангис, цельной, устремленной, сумасшедшей. Квинтэссенция высшего и неприкаянного союза идеи помогать (как повседневной и неособенной деятельности) и отрешенной, оголенной пустоты в отношении невозможности выживать самостоятельно. Самая идеальная комбинация цифр, на другом конце которых отвечает внимательный и простуженный голос, четко и быстро запоминающий все обрывочные симптомы, оборванные описания случившихся событий, короткие и придушенные выкрики, испачканные в непонятности происходящих событий, случающихся внутри самого тебя. Но ничего притом не обещающий, а только отправляющий призрачную возможность поддержки, рассекающий тягуче-спящий или жутко живущий город по полосам встречного движения, разрывая сознания и слух пешеходов синими сиренами, мерцающий в крайне боковом зрении блестящими осколками стремления прорываться, вдыхать, вникать, разламывать и оборачивать. Отдающая рассыпчатым лимонным вкусом и обтянутая в некоторых своих частях холодящим клеенчатым покрытием. Стохастическая на вид смесь порошков, растворов, звенящих стеклянных ограниченностей, проводов и трубок, с легкостью впитывающих тяжелейшие восприятия собственного тела, растворяющих тяжелые сгустки отрицательности и превращающих их в проливающийся в окружение вспененный эфир выработанного вещества. Приносящая облегчение — или от внезапного прекращения боли, или от первого вздоха после забытия и потустороннего путешествия, или от возможности снова видеть окружающий яркий свет мониторов и экранов. В этот раз машина скорой помощи выполняла другую задачу. Задачу путешествия из одного города в другой замерзшей и спящей принцессы, завернутой в клетчатое одеяло. Шерстяной лоскут громко возмущался всей своей колкостью и не понимал зачем он тут, когда уже нечего сохранять.

Увеличенная документальная фотография за стеклом шкафа уже давно стала старше принцессы. Сирень, посаженная в первые дни в еще незаросшую травой землю, заняла все свободное место внутри краткой ограды, обернув весь воздух своими плоскими и бледными листьями. И медленно, из года в год, протягивала свои ветви к крыше дома, где на чердаке лежала легкая деревянная рама. На ней, из-за многолетнего слоя пыли и темноты, впитавшейся во все стены и перекрытия, сложно было что-то разобрать, кроме череды желтых и беспомощных пятен.

половина всех цветов мира.

Половина всех цветов мира — морские. Все остальные оттенки — чтобы хоть иногда отвлекаться от воды и бесконечности.

Память обладает странными свойствами. Каждый раз вспоминая все прошедшее, невольно добавляешь к этому эмоции настоящего. Обостряешь всё вспоминаемое — и уже запоминаешь всё в новом виде. Или в более красивом и мечтательном, или в более ужасном. Через несколько лет уже и не вспомнишь, как всё происходило на самом деле. Проходите в кабинку и раздеваетесь до души, до самой живой мякоти. И в память вам останутся кусочки слепящих фотографий, спрятанных за хрустящей молнией вспышки, ослепленные глаза, с плывущими перед ними кругами и образами, трясущиеся от напряжения руки и бумажные кусочки, по толщине больше похожие на картон или билеты в кино, на которых находится постороннее видение происходящего. В голове, где-то в глубине темного вечера твоих мыслей останется другой образ, картина по другую сторону берега, а берега, как известно, равноценны и даже не понятно, где левый, а где правый берега. Это как посмотреть. Седьмого у тебя был очень холодный поцелуй, который отдавал снежинками, но согревал не меньше, чем тягучий и густой чай, в котором столько сахара, что если его вытащить из чашки и сложить на столе, то получились бы огромные горы, переливающиеся в теплой и желтой кухонной лампе. Не как снег, который даже в свете свечи или старой мотоциклетной фары, всегда отдает неимоверной белизной, как вечное сознание. С утра, когда ты только просыпаешься — весь день чистый, в нем призрачно присутствуют только сны, если у тебя хватило сил их запомнить. К вечеру от всего это белого передела остаются иногда только проталины и цветы, а иногда только черная земля. Но чаще всего остается нечто, похожее на последствия огромной катастрофы-метели, которая относит часть во вчера, а остальное отдает в соседние разделы — запахи, пространства, прикосновения. Оттуда приходит некто и своими длинными крыльями очерчивает на твоем поле то, что ему хочется. Каждый день изменяется список того, что хотелось бы сделать. И изо дня в день остаются неизменными только несколько пунктов — забраться на маяк, увидеть океан, поработать баристом в кофейне и отправиться в путешествие одному. Но в мире столько всего на двоих — столики в кафе, диванчики в кино, места в троллейбусе или автобусе. В этом плане московский трамвай очень склонен к одиночеству, слишком много я видел трамваев, в которых нельзя сесть рядом.

Когда нечего вспомнить или не хочется ничего вспоминать, то я представляю птичью стаю. Если перестать её кормить или ей станет слишком тесно, то она разлетится. И чем больше было птиц, тем сложнее будет собрать их всех обратно. Иногда даже невозможно. Потому что, кто знает, где окажется каждая птица и уже никто не сможет найти их всех. Птичья стая — это воспоминания. Они наполняют тебя, постоянно перемешиваются. Воспоминания всегда меняются. Каждую секунду. И вот тогда начинает казаться, что ты никто и ничто, потому что не можешь окинуть внутренним взглядом всего себя, понять, кто ты есть на самом деле и осознать свое прошлое. Человек это не то, что вы видите перед собой. Человек — это огромный ворох всего, что успел сделать за свою жизнь. Мне не хватает знания не моего, но похожего на меня, прошлого. Нравится идея, что кто-то из родных мог жить теми же снами и фразами, как и я. Вдруг им приходили такие же идеи и такие же мысли. Вдруг они делали похожие поступки и ошибки. Но этого, уже к сожалению, я никогда не узнаю. Как и много всего. Сегодня шел по городу и всматривался в лица прохожих насколько хватало моего плохого зрения. В какой-то момент начинаешь ощущать связь между собой и городом, показалось даже, что мы начали дышать в одной тональности — ожидаешь встретить знакомых людей, увидеть знакомые места, ловишь привычные запахи, которых тут никогда не должно было быть и никогда не будет. Когда ты просто идешь по городу, то, наверняка, тебя украдкой кто-то читает. Книги в твоих руках, слова, признания, улицы, свои-твои ладошки, хотя как свои, все же только твои, взгляды, небо и движения. Прочитай и меня, моя неуверенность. Пожалуйста. И уходи. Выкинь все и уходи.

Оставь этот мир в покое. Не забирай ничего, кроме впечатлений. Стань небом для любимой птицы. Научись иногда замечать очень обыденные вещи. Например, касание обувью пола, шелест одежды, привычные поверхности. Случается, что всё такое простое складывается так, что становится необычным, подробным и несущим что-то сверх неестественное. Как в солнечной полосе, пробивающейся сквозь листья в шесть часов вечера в сентябре месяце, проваливается весь смысл мира. Представляешь? В нежной, нервной, тоскующей полосе света до тебя долетает осознание причастности ко всему миру целиком и сразу. Пожалуйста, не смейся сильно, когда будешь это читать. Потому что я устал. Устал так сильно, что мне тяжело носить даже наручные часы. Вот в такие моменты надо попробовать полетать — всё просто, надо только зажмурить глаза, и прыгнуть, даже просто стоя на земле. И на сотую долю секунды, уверяю вас, вы ощутите полет. Впрочем, перед этим надо потренироваться. В конце концов можно дойти до такого же ощущения, как во сне, когда мы падали с воздушного шара прямо на облако деревьев. Нам не оставалось ничего сделать, кроме как просто обняться.

умрите меня, громкие улицы; держите, меня ниспадающего.

после написания текста, я обхватываю написанные буквы через квадратные и пластиковые клавишы ноутбука. так же, как обнимаешь спящего человека через одеяло или ощупываешь через шарф свои легкие, источник полёта и внутренний кусочек неба.
вертишь, рассматриваешь, стараясь не уронить и не рассыпать. как хрустальную люстру с тысячью подвесок, которую сняли для чистки от пыли, месяцев, взглядов и слишком накопившегося в ней искусственного света, который уже начинает проступать капельками масляной и бледно зеленоватой горечи.

солнечные слова.

в магазине меня встретил холодильник, попытавшийся меня укусить за край одежды. когда сойду с ума, первое, уверен, что произойдет — это обращающийся ко мне холодильник, который прочитает что-то из раннего бротигана, вывалит на меня горы недоеденной еще с прошлой недели еды, грустно завернется в кашне и обиженно спрячется в темном углу, продолжая светится своим белым и пустым нутром, вздрагивая и задыхаясь от работы своего северного и обледеневшего компрессора.

в этот магазин я пришел не покупать, а выбирать. выбирать сливы. жёлтые, полные и тяжелые, как желуди, как обломки солнечных лучей, которые кто-то собрал в пучок и начать ломать, как длинные ветвящиеся спагетти. мне нравится пытаться увязнуть руками в студенистой и крепко хватающей за руки массе сливового ящика. он притягивает, светится от самого входа сквозь скрывающие его полки ярким и танцующим светом. янтарный, прозрачный, горячий. ждет меня как старый и добрый знакомый. как свет для светлячка. под тонкой верхней оболочкой протягиваются живые когда-то жилки, полоски, дорожки, системы, доставлявшие воду и живые отголоски большой и дымно дышащей под корнями земли, а обратно уносившие солнечный свет. который прятался в подземельях и накапливался там, чтобы в один обычный день взорваться и уничтожить планету для нового тысячелетия. сияние, которое подогревало землю для ходящих по ней босиком существам. желтые сливы — дрожащие сгустки шипящих солнечных слов, которые говорились берегам африки, в этом краевом столичном магазине кажущиеся чужими, пошлыми и сохранившими только остаточное и нетеряемое — материальную и физическую форму. уже лишенную смысла, не имеющую возможности жить в своем привычном контексте, в своей обертке, в своем обороте воздуха. они потеряны от своего мира и медленно умирают, утончаясь в своей кожуре и теряя влагу так же стремительно, как вата, только что вытащенная из эфира. быстрыми движениями пальцев я выбираю тех, кто уже держится на последнем воспоминании, кладу в крайний в их жизни пакет и отношу к себе домой. на кассе ощущается невыносимый жар от верхних ламп. жуткое гудение, почти крик текущего по проводам электричества, разрывающее голову и сознание на развеваемые по ветру отрывки снов, пролезающее между самыми близкими клетками организма, заставляющее все плыть перед глазами в масляном тумане. как если смотреть на горизонт, из-за которого выпадают последние лучи солнца, падающие на гладь крыш спящего города, отскакивающих от них и застревающих в немытом фасадном остеклении. из-за лампы выглянуло лицо и еще раз напомнило, что теперь это только по рецептам. 

в уличную бездомную корзину выброшена белая сфера, похожая на воздушный шарик. тлеющий комок бывшего фильтра не вызвал хлопка, а отскочил от него и исчез в бездне, сопроводив это звуком падающих спелых вишен на крышу веранды или в емкость, подставленную под встревоженные человеческими руками ветки.

в подъезде две двери, вторая расположена неестественно и не из-под руки. первая открывается с усилием, следуя за рукой, откидываемой за спину. следующая расположена сразу за внешней, повторяя ее размеры и расположения своих частей. берусь за ручку, делая левым ботинком шаг вперед, правым перекрещиваю путь левому и оставляю его в воздухе, не касаясь этого встречающего пропыленного коврика. в итоге правая нога оказывается слева относительно всего тела, заставляя балансировать только на одном ботинке с обратно завязанным шнурком. в такой неустойчивой позиции равновесие теряется и я падаю назад и вбок, открывая своим весом дверь — вскинутый взгляд как обычно замечает не меняющийся уже второй год потолок.

синее ведерко.

Над домами пошел противопоставленный ночи снег. Крупный, округлый, блестящий. Скатывался по краям карнизов, собирался у краев домов, заполнял собой все неровности города и делал его похожим на себя — устремленным, покатым и звонким. Все стало бело-черным. Середина площади была перечеркнута трамвайными путями, пересадка между которыми была бессмысленна — ветка, идущая с севера на юг давно не работала. На площадь Первого апреля смотрело несколько полуслепых окон. На её середину вышел человек, мгновенно, одним росчерком, убедился, что все окна на месте и ни одна лампочка не перегорела и, считая шаги, пошел к противоположной стороне, делая вид, что задранный край его пальто к нему самому не имеет никакого отношения.

Свидетелем всего этого были только лампы, которые видны в квартирах с улицы. Они могут быстрым шепотом рассказать о половине того, как все выглядит внутри. Робкие, застенчивые, квадратные, бездушные, просто белые, синеватые, тёплые, желтые, моргающие или с ровным струящимся светом. Наблюдение за окнами с улицы — безнадежная и бессмысленная попытка прикоснуться к нужному и соединенному, к нужности кого-то кому-то хотя бы просто из общепринятого обязательства. Под этими лампами пьётся чай, окисляется и чернеет поделенное на троих яблоко, загораются чужим для себя оттенком исписанные листы бумаги, просыпаются и поднимаются в воздух строки из книг, успевшие забыть как выглядят внимательные глаза, подвисают островные и зеленые миры, на которых начинает идти дождь от тёплых комнатных лучей и которые схлопываются в мириады светящихся точек, когда кто-то щелкает по выключателю. Эти мерцающие точки потом скатываются по световым дорожкам уличных фонарей в окна, собираясь над домами в бесконечные нити объединяющего городского пространства. Если только шторы, ограничители домашнего смысла, границы, хранящие создаваемое внутри (хоть оно и не меняется от внешнего наблюдения), источники таинственности, не мешают им. Попытка придумывания, что происходит внутри — по обрывкам, вещам, которые лежат на шкафах, частях картин на стенах, обоях — почти всегда заканчивается неудачей. Иногда за стеклянными плоскостями можно увидеть живущего там человека. Это создает более полное впечатление о человеке, чем случайная и мимолетная встреча с ним в метро или на улице. Под комнатным светом человек более трепетный, открытый, естественный, незащищенный, более настоящий и живой — ощущается дыхание, направленность, присутствие смысла. Всё из-за лампы.

Человек, дойдя до противоположной стороны площади, открыл низкую полуподвальную дверь и позвал того, кому нужно синее ведерко с обычной водой, кто понимает только самые важные ему фразы и живет только в открытых дверях, образец ограниченности и уверенности. На скрип легкой и развалившейся двери город отозвался щелчком оконой рамы. В неусмиримом потоке вырывающегося лампового света, задыхающегося в студенистом морозном воздухе, появилась рука, обернутая полосатым шарфом, подхватила горсть снега, подкинула его вверх и звенящий смех понесся навстречу холодной и убивающей ночи. Потревоженные снежинки первую секунду беспорядочно носились в теплых отрывках комнатного пространства, но уже через несколько мгновений нашли в себе силы успокоиться, собраться в единый поток и отправиться далеко вниз, к самой земле, рассказывая по дороге всему свету о своем внезапном и коротком путешествии. Центр мира может быть где угодно, в этого мгновение он был именно тут. Окно захлопнулось обратно, создав маленький ураган, что сразу же отразилось на другом конце света, скинув пару пожелтевших листьев на тысячелетнюю брусчатку мостовой столицы Океании. Листья были молчаливы. Ведь им всё равно нечего было сказать — они не знали, что толкнуло их сброситься вниз с оглушающим шуршанием, но им казалось, что это их собственное решение.

Тот, кого звали не отозвался. Как и в последнии три года. Похоже это была последняя девятая жизнь.

лёд, лимон, мон ли, лёгкое — замри!

одинаково прозрачны: лимон, лежащий вторую неделю в чистой и голубой воде; пространство в 17:о9 в парке, в котором еще остались островки снега, но уже прошел прибивающий пыль, кошениль и частички горящих крыш мегаполисов, дождь; виноград, освещенный восходящим солнцем настолько, что можно видеть расположение косточек внутри него; первое мнение о новом событии в том, что тебе нравится; взгляд крошки гения, когда она только что проснулась; выдыхаемый из лёгких воздух, ставший растрепанным, волнительным, влажным, разреженным, трепетным, сполагоря разлетающийся в окружающей сфере, смешиваясь с капельками воды, черточками запахов и штрихами звуков; океан бурь, альбедо которого равно полному нулю; лебеговы множества; нота «фа»; запах льда и благодарность за первое апреля.

шерсть в бумажных стаканах.

шерстяной отрывок тихо отделился от происходящего и медленно поплыл в сторону садящегося за край мира солнца. его наэлектризованные края создавали вокруг него яркое и светящееся поле. осень оставалась в этой комнате уже несколько месяцев, ничего не подозревая о календаре и наклоне оси вращения.

начинание потери ощущения реальности наступает всегда одинаково — грезится солнечной осенью с терпким запахом яблок и желтой травы; солнечными полосками сквозь незапланированные оконные коридоры; запахом и видом белых и холодных стен, блестящих невыкрашенными промежутками сквозь отваливающиеся пласты краски. сквозь такие провалы в цвете стен иногда видятся далекие, пахнущие мятой и вереском пространства, окруженные высокими и тонкими деревьями, которые отбрасывают редкие по отношению друг к другу и местами пересекающиеся тени, похожие на сеть трамвайных путей на выезде из брошенного депо. мне видится, как я падаю с лестницы; меня зовут, что одномоментно создает ощущение необходимости меня и отсутствия в месте, где я намного больше значим и невыносимо нужен. что-то внутри начинает тянуть вниз; притягивать к якорькам, которые, правда, давно мертвы. например, картинки. я искал их вокруг себя последние несколько часов. они ни о чем и ни о ком. но они мне кажутся близкими и теплыми. хочу распечатать их и повесить на стену. для это не понадобится даже клей. стена настолько холодная, гладкая и студенистая, что всё, что прислоняется к ней, уже никогда не отпускается ею. чтобы начало тошнить наизнанку от ежедневного вида этих картинок, которые уже никто и никогда не сможет отделить от стены, которая никогда не перестанет отделять меня от всего остального.

смотрю на имя своё в подписи и не узнаю его. меня зовут как-то по другому. мне не 25 лет. не помню где я живу и кто я. сейчас, вокруг, из действительного окружения, нашел только одно, что я считаю своим и близким. это воздух. sensus veris. понимаешь, я везде, я вокруг и я ничто. яблоки, солнце и XIX век. тошнит даже от воды. я не могу принять ничего материального, я эфемерность, меня убивают простые и обычные слова. хочу выйти на улицу и отпустить себя по ветру, чтобы он унес меня в сторону того места, куда уезжали машины в деревне и куда улетали серебристые  и легкие самолеты. я никогда там не был. иду сейчас и чувствую, как под моими ногами скрипит кафель, чувствую каждый окружающий атом, безнадежно проваливаюсь и растворяюсь во всем происходящем вокруг. хочется кричать от того, что всё звучит слишком громко и ясно, даже слышу как течет свет из ламп и я могу просто мгновенно пролететь по всем уровням всего окружающего меня мира; примерно как мне иногда кажется, что я узнаю в лицо всех пассажиров поезда, которые проносится мимо меня в метро. я — наэлектролизованная волна, везде проникающая и путающаяся в сложных комбинациях и переплетениях событий, тысячу раз переворачивающаяся через голову, вертящаяся в ураганах и приступах этого мира, сотни раз ударяющаяся о стенки и границы и в итоге выброшенная на обочину этого потока, где волна перестает быть волной — она может существовать только в движении, только в общности, только в непрерывной связи со всем остальным. выпадая из потока, она превращается в молчаливую и долго тянущуюся тишину, липкую и звонкую, как пустая жестяная ёмкость (которая ждёт, только того, что пойдет крупными каплями свинцовый дождь и стук капель стекляруса по дну этой ёмкости разбудит новые смыслы и веяния нового, только что родившегося, мира).

от нее [, от такой тишины,] хочется спрятаться в бумажном, шуршащем стакане из коричневого, хрустящего и надломанного по верхнему краю картона, наполненном шерстяными клубками и спутанными войлочными обломками — беспощадными убийцами отголосков и эха; хочется спрятаться в недопитом тобой и остывшем чае, которые уже всей по своей поверхности, соприкасающейся с окисляющим её воздухом, подернулся тонкой пленкой, которая от движения ложки разбивается на части, как льдины под ледоходом. остывающий чай должен становится темно-темно синим, как лес в первый день весны, и, постепенно теряя плотность и массу, превращаться в атмосферную и легко пахнущую полоску воздуха, которую пришлось бы очень и очень долго пытаться разогнать беспомощными взмахами рук. если смотреть от двери, то на фоне окна и ярко голубого светового потока от него мы смогли бы видеть янтарно просвеченный сгусток бывшего чая, высящегося в воздухе и похожего на звонкую, гулкую, хрустальную и далекую галактику, неоднородную по прозрачности, с вкраплениями созвездий чаинок, безвкусный на ощупь и слегка, почти незаметно, упругий и отдающий обратно ответной силой, если в размаха ворваться в него рукой и попробовать разогнать. как вода — безвольно опущенная в неё рука начинает тонуть, а резкий удар распластанной ладонью отдает колющей в сотне точек болью и безнадежностью навыворот.

через некоторое время, лет через 1оо, на стол, подоконник, кариатиды, консоли, цветы (высохшие и пропавшие из живых, ломкие и трепетные), фортепиано, полки, лестницы, книги (последние читатели которых уже умерли, а люди стали бессмертны) ложится тонкий слой лимонной амальгамы, собранной из остатков бывшего чая, из останков и последствий облачной туманности, из разговоров, которые она слышала, и музыки, от которой она вздрагивала и дрожала. слой легко сдирается поверхностным движением пальца, но никогда уже с него не стирается, оставляя за собой терпкий запах, обязанный и подвластный давней горячести воды и накипи, взъерошенным клубам пара над чайником и тёплым рукам, когда-то его приготовившим.

Последнее из недописанной книги

Люди, потерявшие друг друга давно-давно и по тысяче причин, обязательно встречаются после. Пространство между ними наэлектризовано, эмоции напряжены, глаза светятся потухшим светом, с яркими вспышками, которые провоцируются неловкими движениями рук, разлитым кофе, замерзшими пальцами. Если смотреть на одного такого человека в отдельности — то это будет просто уставший от всего человек. Но если в поместить двух таких людей в одну рамку, то складывается картина прошедшей бури. И самое странное, что всю свою энергию они проливают во взгляд, напряжение мышц рук и ничего не остается для слов. В такие моменты люди говорят о чем угодно. Но только не о друг друге в локусе друг друга. У них просто нет на это права. Такие встречи можно часто заметить в проходной кофейне любой столицы. Люди пьют кофе не потому, что хотят пить кофе. Они просто создают повод находиться рядом, но не решаются признать, что повод не нужен. Знаете, чем пахнет отчаяние? Иногда холодной и земной нефтью, иногда горящим текстолитом, а бывает что все просто — оно начинает отдавать запахом анемонов. Больше желания покорить небо, наверно, только желание сделать что-то со временем. Остановить его, вернуть, заставить бежать быстрее. Кто-то путешествует по линейке часов на книгах или фильмах, кто-то мечтает, а кто-то отчаянно пытается прокинуть ниточку к себе будущему или к себе прошлому. Все события оставляют следы. Даже сухие руки помнят совсем недавние события — стоит их только намочить, как они начинают отдавать вчерашние запахи и проносить перед тобой диафильмы случившегося.

Улицы

Когда выходишь из метро, то попадаешь совсем к другим людям. Они совсем другие, когда ходят по земле, а не под ней.

— Извините, но можно я с вами поговорю.

— Да, конечно. 

— Вы не подумайте, что я пьяница, у меня есть работа. Но вот несколько часов назад у меня родился первый внук. И мне так захотелось с кем-то поделиться, хочется просто кричать на всю улицу — внук! Вы не представляете, насколько это все прекрасно.

Или другое.

Я выхожу на улицу, прохожу знакомые трещины на асфальте и как всегда спотыкаюсь об один и тот же бордюр. Из облачного пространства меня вырывает незнакомая женщина и спрашивает, где тут ближайшее отделение нужного ей банка. Она потеряла сберегательную книжку и не может найти, где бы ей смогли помочь. До конца рабочего дня оставалось всего двадцать минут. Я обещал ей вернуться через всего полчаса и помочь ей, что мы сходим и вместе поищем банк. Незнакомая женщина согласилась подождать меня около выхода. Когда совсем немного позже я вернулся — она меня уже не помнила. 

Она помнила только, что ждет человека, который ей поможет. С чем он ей поможет, что у неё случилось и зачем она именно сейчас стоит тут и ждет — на всё это она не могла ответить. И уже мне пришлось рассказывать ей, что она потеряла сберегательную книжку и мы теперь вместе пойдем пробовать найти ближайший банк. С этим ей пришлось согласиться. Я понял — она забывала всё, что произошло с ней в последние несколько десятков минут. Зато отлично помнила всю свою жизнь — как приехала в этот Город в тысяча девятьсот пятьдесят третьем году, как работала учителем начальных классов, как погиб её муж, как она усыновила мальчика в детском доме, который оказался самым большим разрушителем её надежд. Даже пропажа сберегательной книжки — оказалось делом его рук. Эта женщина держалась за меня, над нами шел дождь и она плакала. В банке нам не смогли помочь — («Молодой человек, а вы кто?» — «Я прохожий, я никто») нужно было обращаться в то отделение, в котором была открыта книжка. А открыта она была больше пятидесяти лет назад. Даже обычный человек уже мог бы забыть. Оставалось только писать заявление на розыск счета, так не было никаких реквизитов — ни номера счета, ни номера отделения, ничего. Я попросил женщину показать мне все, что есть у нее из документов, в надежде найти хоть какой-нибудь чек. И тут передо мной высыпался целый, наверно, месяц жизни — кроме паспорта и коммунальных квитанций я увидел россыпь маленьких листочков, обрывков, бумажных лент, клочков, в том числе и газетных, на которых было описание всего, что надо сделать и всего, что уже было сделано. От «купить хлеба», до «12:23 — я выпила таблетки». Это были тонны бумаги, мысли, материализованные вот так просто в пластиковом пакете в сумке. Я посмотрел паспорт, не запомнил имени, но заметил, что он выдан буквально несколько дней назад. Мы вышли на улицу, я подумал пойти наугад в следующее отделение Сбербанка, вдруг счет открыт там. Человек все-таки прожил в районе Таганки больше половины века. И тут — «Я вспомнила, пошлите». В итоге мы дошли до отделения полиции.

— Зачем мы здесь?

— Я же потеряла паспорт, нужно получить новый.

— Арина Федоровна, вы же потеряли сберкнижку. Мы уже были в банке...

Закончилось всё тем, что написал ей на листке, что ей нужно пойти в любое отделение банка и написать там заявление на розыск и ей помогут. И тут спросила:

— А как вы узнаете, что у меня все хорошо?

— Вот мой номер телефона. Позвоните мне, я буду ждать.

Она не позвонила.

внешнее безумство ради внутреннего спокойствия.

сегодня мне нравятся неестественные позы. сесть подальше от стола и тянуться к нему, сильно наклониться над блокнотом, прислониться в метро двери не так, как обычно. и много-много еще всего. ходил курить; на обратном пути резко открыл дверь и меня всего обдало потоком воздуха. сразу подумал, что ты примерно тоже самое для меня — ты обрушиваешь на меня поток нового и хорошего. я его не всегда улавливаю, но я чувствую его.

Города

Каждый город пахнет по разному. Хельсинки — притворный и иногда там тяжело дышать. Как-будто по воздуху развеяли пыльную муку. Знаешь, открываешь чердак в деревне, случайно встряхиваешь старую ткань и тебя обволакивает облако прошлого. Стокгольм — это морской и водянистый запах. Голубой, сладкий, прямой и солнечный. Узкие, бывают очень и очень, улицы прямо как в сказках Андерсена, так и ждешь, что появится человек, завернутый в черное пальто и в шляпе и обольет тебя темнотой, солью и историями о кораблях, ведьмах и волшебстве. Осло — холод и лед. Зеленые памятники, строгие и сдержанные запахи. Запахи смолы, дерева и нищеты. Тут отдает безысходностью и тишиной. Еще мне дико нравятся шрифты и начертания указателей, табличек улиц и рекламы. Очень минималистично, чисто и выразительно. Все в каждом городе своё.