лёд, лимон, мон ли, лёгкое — замри!

одинаково прозрачны: лимон, лежащий вторую неделю в чистой и голубой воде; пространство в 17:о9 в парке, в котором еще остались островки снега, но уже прошел прибивающий пыль, кошениль и частички горящих крыш мегаполисов, дождь; виноград, освещенный восходящим солнцем настолько, что можно видеть расположение косточек внутри него; первое мнение о новом событии в том, что тебе нравится; взгляд крошки гения, когда она только что проснулась; выдыхаемый из лёгких воздух, ставший растрепанным, волнительным, влажным, разреженным, трепетным, сполагоря разлетающийся в окружающей сфере, смешиваясь с капельками воды, черточками запахов и штрихами звуков; океан бурь, альбедо которого равно полному нулю; лебеговы множества; нота «фа»; запах льда и благодарность за первое апреля.

шерсть в бумажных стаканах.

шерстяной отрывок тихо отделился от происходящего и медленно поплыл в сторону садящегося за край мира солнца. его наэлектризованные края создавали вокруг него яркое и светящееся поле. осень оставалась в этой комнате уже несколько месяцев, ничего не подозревая о календаре и наклоне оси вращения.

начинание потери ощущения реальности наступает всегда одинаково — грезится солнечной осенью с терпким запахом яблок и желтой травы; солнечными полосками сквозь незапланированные оконные коридоры; запахом и видом белых и холодных стен, блестящих невыкрашенными промежутками сквозь отваливающиеся пласты краски. сквозь такие провалы в цвете стен иногда видятся далекие, пахнущие мятой и вереском пространства, окруженные высокими и тонкими деревьями, которые отбрасывают редкие по отношению друг к другу и местами пересекающиеся тени, похожие на сеть трамвайных путей на выезде из брошенного депо. мне видится, как я падаю с лестницы; меня зовут, что одномоментно создает ощущение необходимости меня и отсутствия в месте, где я намного больше значим и невыносимо нужен. что-то внутри начинает тянуть вниз; притягивать к якорькам, которые, правда, давно мертвы. например, картинки. я искал их вокруг себя последние несколько часов. они ни о чем и ни о ком. но они мне кажутся близкими и теплыми. хочу распечатать их и повесить на стену. для это не понадобится даже клей. стена настолько холодная, гладкая и студенистая, что всё, что прислоняется к ней, уже никогда не отпускается ею. чтобы начало тошнить наизнанку от ежедневного вида этих картинок, которые уже никто и никогда не сможет отделить от стены, которая никогда не перестанет отделять меня от всего остального.

смотрю на имя своё в подписи и не узнаю его. меня зовут как-то по другому. мне не 25 лет. не помню где я живу и кто я. сейчас, вокруг, из действительного окружения, нашел только одно, что я считаю своим и близким. это воздух. sensus veris. понимаешь, я везде, я вокруг и я ничто. яблоки, солнце и XIX век. тошнит даже от воды. я не могу принять ничего материального, я эфемерность, меня убивают простые и обычные слова. хочу выйти на улицу и отпустить себя по ветру, чтобы он унес меня в сторону того места, куда уезжали машины в деревне и куда улетали серебристые  и легкие самолеты. я никогда там не был. иду сейчас и чувствую, как под моими ногами скрипит кафель, чувствую каждый окружающий атом, безнадежно проваливаюсь и растворяюсь во всем происходящем вокруг. хочется кричать от того, что всё звучит слишком громко и ясно, даже слышу как течет свет из ламп и я могу просто мгновенно пролететь по всем уровням всего окружающего меня мира; примерно как мне иногда кажется, что я узнаю в лицо всех пассажиров поезда, которые проносится мимо меня в метро. я — наэлектролизованная волна, везде проникающая и путающаяся в сложных комбинациях и переплетениях событий, тысячу раз переворачивающаяся через голову, вертящаяся в ураганах и приступах этого мира, сотни раз ударяющаяся о стенки и границы и в итоге выброшенная на обочину этого потока, где волна перестает быть волной — она может существовать только в движении, только в общности, только в непрерывной связи со всем остальным. выпадая из потока, она превращается в молчаливую и долго тянущуюся тишину, липкую и звонкую, как пустая жестяная ёмкость (которая ждёт, только того, что пойдет крупными каплями свинцовый дождь и стук капель стекляруса по дну этой ёмкости разбудит новые смыслы и веяния нового, только что родившегося, мира).

от нее [, от такой тишины,] хочется спрятаться в бумажном, шуршащем стакане из коричневого, хрустящего и надломанного по верхнему краю картона, наполненном шерстяными клубками и спутанными войлочными обломками — беспощадными убийцами отголосков и эха; хочется спрятаться в недопитом тобой и остывшем чае, которые уже всей по своей поверхности, соприкасающейся с окисляющим её воздухом, подернулся тонкой пленкой, которая от движения ложки разбивается на части, как льдины под ледоходом. остывающий чай должен становится темно-темно синим, как лес в первый день весны, и, постепенно теряя плотность и массу, превращаться в атмосферную и легко пахнущую полоску воздуха, которую пришлось бы очень и очень долго пытаться разогнать беспомощными взмахами рук. если смотреть от двери, то на фоне окна и ярко голубого светового потока от него мы смогли бы видеть янтарно просвеченный сгусток бывшего чая, высящегося в воздухе и похожего на звонкую, гулкую, хрустальную и далекую галактику, неоднородную по прозрачности, с вкраплениями созвездий чаинок, безвкусный на ощупь и слегка, почти незаметно, упругий и отдающий обратно ответной силой, если в размаха ворваться в него рукой и попробовать разогнать. как вода — безвольно опущенная в неё рука начинает тонуть, а резкий удар распластанной ладонью отдает колющей в сотне точек болью и безнадежностью навыворот.

через некоторое время, лет через 1оо, на стол, подоконник, кариатиды, консоли, цветы (высохшие и пропавшие из живых, ломкие и трепетные), фортепиано, полки, лестницы, книги (последние читатели которых уже умерли, а люди стали бессмертны) ложится тонкий слой лимонной амальгамы, собранной из остатков бывшего чая, из останков и последствий облачной туманности, из разговоров, которые она слышала, и музыки, от которой она вздрагивала и дрожала. слой легко сдирается поверхностным движением пальца, но никогда уже с него не стирается, оставляя за собой терпкий запах, обязанный и подвластный давней горячести воды и накипи, взъерошенным клубам пара над чайником и тёплым рукам, когда-то его приготовившим.