05.03.2014

половина всех цветов мира.

Половина всех цветов мира — морские. Все остальные оттенки — чтобы хоть иногда отвлекаться от воды и бесконечности.
Память обладает странными свойствами. Каждый раз вспоминая все прошедшее, невольно добавляешь к этому эмоции настоящего. Обостряешь всё вспоминаемое — и уже запоминаешь всё в новом виде. Или в более красивом и мечтательном, или в более ужасном. Через несколько лет уже и не вспомнишь, как всё происходило на самом деле. Проходите в кабинку и раздеваетесь до души, до самой живой мякоти. И в память вам останутся кусочки слепящих фотографий, спрятанных за хрустящей молнией вспышки, ослепленные глаза, с плывущими перед ними кругами и образами, трясущиеся от напряжения руки и бумажные кусочки, по толщине больше похожие на картон или билеты в кино, на которых находится постороннее видение происходящего. В голове, где-то в глубине темного вечера твоих мыслей останется другой образ, картина по другую сторону берега, а берега, как известно, равноценны и даже не понятно, где левый, а где правый берега. Это как посмотреть. Седьмого у тебя был очень холодный поцелуй, который отдавал снежинками, но согревал не меньше, чем тягучий и густой чай, в котором столько сахара, что если его вытащить из чашки и сложить на столе, то получились бы огромные горы, переливающиеся в теплой и желтой кухонной лампе. Не как снег, который даже в свете свечи или старой мотоциклетной фары, всегда отдает неимоверной белизной, как вечное сознание. С утра, когда ты только просыпаешься — весь день чистый, в нем призрачно присутствуют только сны, если у тебя хватило сил их запомнить. К вечеру от всего это белого передела остаются иногда только проталины и цветы, а иногда только черная земля. Но чаще всего остается нечто, похожее на последствия огромной катастрофы-метели, которая относит часть во вчера, а остальное отдает в соседние разделы — запахи, пространства, прикосновения. Оттуда приходит некто и своими длинными крыльями очерчивает на твоем поле то, что ему хочется. Каждый день изменяется список того, что хотелось бы сделать. И изо дня в день остаются неизменными только несколько пунктов — забраться на маяк, увидеть океан, поработать баристом в кофейне и отправиться в путешествие одному. Но в мире столько всего на двоих — столики в кафе, диванчики в кино, места в троллейбусе или автобусе. В этом плане московский трамвай очень склонен к одиночеству, слишком много я видел трамваев, в которых нельзя сесть рядом.

Когда нечего вспомнить или не хочется ничего вспоминать, то я представляю птичью стаю. Если перестать её кормить или ей станет слишком тесно, то она разлетится. И чем больше было птиц, тем сложнее будет собрать их всех обратно. Иногда даже невозможно. Потому что, кто знает, где окажется каждая птица и уже никто не сможет найти их всех. Птичья стая — это воспоминания. Они наполняют тебя, постоянно перемешиваются. Воспоминания всегда меняются. Каждую секунду. И вот тогда начинает казаться, что ты никто и ничто, потому что не можешь окинуть внутренним взглядом всего себя, понять, кто ты есть на самом деле и осознать свое прошлое. Человек это не то, что вы видите перед собой. Человек — это огромный ворох всего, что успел сделать за свою жизнь. Мне не хватает знания не моего, но похожего на меня, прошлого. Нравится идея, что кто-то из родных мог жить теми же снами и фразами, как и я. Вдруг им приходили такие же идеи и такие же мысли. Вдруг они делали похожие поступки и ошибки. Но этого, уже к сожалению, я никогда не узнаю. Как и много всего. Сегодня шел по городу и всматривался в лица прохожих насколько хватало моего плохого зрения. В какой-то момент начинаешь ощущать связь между собой и городом, показалось даже, что мы начали дышать в одной тональности — ожидаешь встретить знакомых людей, увидеть знакомые места, ловишь привычные запахи, которых тут никогда не должно было быть и никогда не будет. Когда ты просто идешь по городу, то, наверняка, тебя украдкой кто-то читает. Книги в твоих руках, слова, признания, улицы, свои-твои ладошки, хотя как свои, все же только твои, взгляды, небо и движения. Прочитай и меня, моя неуверенность. Пожалуйста. И уходи. Выкинь все и уходи.

Оставь этот мир в покое. Не забирай ничего, кроме впечатлений. Стань небом для любимой птицы. Научись иногда замечать очень обыденные вещи. Например, касание обувью пола, шелест одежды, привычные поверхности. Случается, что всё такое простое складывается так, что становится необычным, подробным и несущим что-то сверх неестественное. Как в солнечной полосе, пробивающейся сквозь листья в шесть часов вечера в сентябре месяце, проваливается весь смысл мира. Представляешь? В нежной, нервной, тоскующей полосе света до тебя долетает осознание причастности ко всему миру целиком и сразу. Пожалуйста, не смейся сильно, когда будешь это читать. Потому что я устал. Устал так сильно, что мне тяжело носить даже наручные часы. Вот в такие моменты надо попробовать полетать — всё просто, надо только зажмурить глаза, и прыгнуть, даже просто стоя на земле. И на сотую долю секунды, уверяю вас, вы ощутите полет. Впрочем, перед этим надо потренироваться. В конце концов можно дойти до такого же ощущения, как во сне, когда мы падали с воздушного шара прямо на облако деревьев. Нам не оставалось ничего сделать, кроме как просто обняться.

04.03.2014

умрите меня, громкие улицы; держите, меня ниспадающего.

после написания текста, я обхватываю написанные буквы через квадратные и пластиковые клавишы ноутбука. так же, как обнимаешь спящего человека через одеяло или ощупываешь через шарф свои легкие, источник полёта и внутренний кусочек неба.
вертишь, рассматриваешь, стараясь не уронить и не рассыпать. как хрустальную люстру с тысячью подвесок, которую сняли для чистки от пыли, месяцев, взглядов и слишком накопившегося в ней искусственного света, который уже начинает проступать капельками масляной и бледно зеленоватой горечи.

солнечные слова.

в магазине меня встретил холодильник, попытавшийся меня укусить за край одежды. когда сойду с ума, первое, уверен, что произойдет — это обращающийся ко мне холодильник, который прочитает что-то из раннего бротигана, вывалит на меня горы недоеденной еще с прошлой недели еды, грустно завернется в кашне и обиженно спрячется в темном углу, продолжая светится своим белым и пустым нутром, вздрагивая и задыхаясь от работы своего северного и обледеневшего компрессора.

в этот магазин я пришел не покупать, а выбирать. выбирать сливы. жёлтые, полные и тяжелые, как желуди, как обломки солнечных лучей, которые кто-то собрал в пучок и начать ломать, как длинные ветвящиеся спагетти. мне нравится пытаться увязнуть руками в студенистой и крепко хватающей за руки массе сливового ящика. он притягивает, светится от самого входа сквозь скрывающие его полки ярким и танцующим светом. янтарный, прозрачный, горячий. ждет меня как старый и добрый знакомый. как свет для светлячка. под тонкой верхней оболочкой протягиваются живые когда-то жилки, полоски, дорожки, системы, доставлявшие воду и живые отголоски большой и дымно дышащей под корнями земли, а обратно уносившие солнечный свет. который прятался в подземельях и накапливался там, чтобы в один обычный день взорваться и уничтожить планету для нового тысячелетия. сияние, которое подогревало землю для ходящих по ней босиком существам. желтые сливы — дрожащие сгустки шипящих солнечных слов, которые говорились берегам африки, в этом краевом столичном магазине кажущиеся чужими, пошлыми и сохранившими только остаточное и нетеряемое — материальную и физическую форму. уже лишенную смысла, не имеющую возможности жить в своем привычном контексте, в своей обертке, в своем обороте воздуха. они потеряны от своего мира и медленно умирают, утончаясь в своей кожуре и теряя влагу так же стремительно, как вата, только что вытащенная из эфира. быстрыми движениями пальцев я выбираю тех, кто уже держится на последнем воспоминании, кладу в крайний в их жизни пакет и отношу к себе домой. на кассе ощущается невыносимый жар от верхних ламп. жуткое гудение, почти крик текущего по проводам электричества, разрывающее голову и сознание на развеваемые по ветру отрывки снов, пролезающее между самыми близкими клетками организма, заставляющее все плыть перед глазами в масляном тумане. как если смотреть на горизонт, из-за которого выпадают последние лучи солнца, падающие на гладь крыш спящего города, отскакивающих от них и застревающих в немытом фасадном остеклении. из-за лампы выглянуло лицо и еще раз напомнило, что теперь это только по рецептам. 

в уличную бездомную корзину выброшена белая сфера, похожая на воздушный шарик. тлеющий комок бывшего фильтра не вызвал хлопка, а отскочил от него и исчез в бездне, сопроводив это звуком падающих спелых вишен на крышу веранды или в емкость, подставленную под встревоженные человеческими руками ветки.

в подъезде две двери, вторая расположена неестественно и не из-под руки. первая открывается с усилием, следуя за рукой, откидываемой за спину. следующая расположена сразу за внешней, повторяя ее размеры и расположения своих частей. берусь за ручку, делая левым ботинком шаг вперед, правым перекрещиваю путь левому и оставляю его в воздухе, не касаясь этого встречающего пропыленного коврика. в итоге правая нога оказывается слева относительно всего тела, заставляя балансировать только на одном ботинке с обратно завязанным шнурком. в такой неустойчивой позиции равновесие теряется и я падаю назад и вбок, открывая своим весом дверь — вскинутый взгляд как обычно замечает не меняющийся уже второй год потолок.

02.03.2014

синее ведерко.

Над домами пошел противопоставленный ночи снег. Крупный, округлый, блестящий. Скатывался по краям карнизов, собирался у краев домов, заполнял собой все неровности города и делал его похожим на себя — устремленным, покатым и звонким. Все стало бело-черным. Середина площади была перечеркнута трамвайными путями, пересадка между которыми была бессмысленна — ветка, идущая с севера на юг давно не работала. На площадь Первого апреля смотрело несколько полуслепых окон. На её середину вышел человек, мгновенно, одним росчерком, убедился, что все окна на месте и ни одна лампочка не перегорела и, считая шаги, пошел к противоположной стороне, делая вид, что задранный край его пальто к нему самому не имеет никакого отношения.

Свидетелем всего этого были только лампы, которые видны в квартирах с улицы. Они могут быстрым шепотом рассказать о половине того, как все выглядит внутри. Робкие, застенчивые, квадратные, бездушные, просто белые, синеватые, тёплые, желтые, моргающие или с ровным струящимся светом. Наблюдение за окнами с улицы — безнадежная и бессмысленная попытка прикоснуться к нужному и соединенному, к нужности кого-то кому-то хотя бы просто из общепринятого обязательства. Под этими лампами пьётся чай, окисляется и чернеет поделенное на троих яблоко, загораются чужим для себя оттенком исписанные листы бумаги, просыпаются и поднимаются в воздух строки из книг, успевшие забыть как выглядят внимательные глаза, подвисают островные и зеленые миры, на которых начинает идти дождь от тёплых комнатных лучей и которые схлопываются в мириады светящихся точек, когда кто-то щелкает по выключателю. Эти мерцающие точки потом скатываются по световым дорожкам уличных фонарей в окна, собираясь над домами в бесконечные нити объединяющего городского пространства. Если только шторы, ограничители домашнего смысла, границы, хранящие создаваемое внутри (хоть оно и не меняется от внешнего наблюдения), источники таинственности, не мешают им. Попытка придумывания, что происходит внутри — по обрывкам, вещам, которые лежат на шкафах, частях картин на стенах, обоях — почти всегда заканчивается неудачей. Иногда за стеклянными плоскостями можно увидеть живущего там человека. Это создает более полное впечатление о человеке, чем случайная и мимолетная встреча с ним в метро или на улице. Под комнатным светом человек более трепетный, открытый, естественный, незащищенный, более настоящий и живой — ощущается дыхание, направленность, присутствие смысла. Всё из-за лампы.

Человек, дойдя до противоположной стороны площади, открыл низкую полуподвальную дверь и позвал того, кому нужно синее ведерко с обычной водой, кто понимает только самые важные ему фразы и живет только в открытых дверях, образец ограниченности и уверенности. На скрип легкой и развалившейся двери город отозвался щелчком оконой рамы. В неусмиримом потоке вырывающегося лампового света, задыхающегося в студенистом морозном воздухе, появилась рука, обернутая полосатым шарфом, подхватила горсть снега, подкинула его вверх и звенящий смех понесся навстречу холодной и убивающей ночи. Потревоженные снежинки первую секунду беспорядочно носились в теплых отрывках комнатного пространства, но уже через несколько мгновений нашли в себе силы успокоиться, собраться в единый поток и отправиться далеко вниз, к самой земле, рассказывая по дороге всему свету о своем внезапном и коротком путешествии. Центр мира может быть где угодно, в этого мгновение он был именно тут. Окно захлопнулось обратно, создав маленький ураган, что сразу же отразилось на другом конце света, скинув пару пожелтевших листьев на тысячелетнюю брусчатку мостовой столицы Океании. Листья были молчаливы. Ведь им всё равно нечего было сказать — они не знали, что толкнуло их сброситься вниз с оглушающим шуршанием, но им казалось, что это их собственное решение.

Тот, кого звали не отозвался. Как и в последнии три года. Похоже это была последняя девятая жизнь.