тихо.

представь себе, что ты оказываешься в пространстве, но не узнаешь всего вокруг. чувствуешь опасность, не вполне очевидную, где-то на клеточном уровне, непосредственно в «тебя-определяющей-матрице». всюду тревога. она даже в воде, замкнутой внутри твоих клеток. вдруг ей становится тесно и она пытается бежать через слабости и пустоты психики. разворот, инерция, вход и выход, до сумасшествия, мирокружения и завихрения. ты ощущаешь свою структуру, волокна, течение крови, распадающийся кислород, чувствуешь проникновенный вкус окисляющегося пространства, которое ты впитываешь и усваиваешь с тошнотворным и прогорклым аппетитом. ужасное нечто проникает между твоими клетками, раздвигает межклеточное пространство, удаляет соединения и спайки между органами и они рассыпаются, как яблоки из опрокинутого ящика. стуча по пустотному полу и закатываясь под сеточную кровать. оно задевает рецепторы и ты понимаешь, что источник опасности не снаружи, а внутри и пытается дотронуться до твоей самой сути, до того, что делает тебя живым. забирает смысл твоего существования. ты растворяешься в окружении. ты уже воздух, деревья, небо.
тебя больше нет. оно тебя съело и сделало собой, дав понять смысл мира на секунду, а после швырнуло обратно. уже пустого. об стену, вдребезги. гулко хихикнув в надломленное основание черепа.

...маленький мальчик в рубашке, застегнутой на все пуговицы. в жесткой тканевой оболочке с режущим воротником. задержанный грубыми нитяными волокнами. пресеченный воздушный путь перестает быть источником блестящих глаз и влажного дыхания. распластанность и неожиданность, переходящая в южный ветер проливного дождя. погрызенное в ненависти, терпении и безделии изголовье синей, зеленовато-земляной кровати кровати. нет, серьёзно! на высохших и подернутых пеленой лохмотьях дешевого полотна из спрессованной стружки и отходов более совершенного производства можно было видеть всё, что угодно. разваливающуюся плоть давно мертвого и пушистого животного; рассыпанный по полу мусор со старыми пищевыми отходами; накипь из медицинских сосудов, простерилизовавших тысячи хирургических инструментов. чаще убивавших от бессилия науки, чем спасавших. туда, в эту деревянную полость, отлично и нарочито, вмешаются мои губы. большие и вкусные. ты-то, тёмная и склизкая пустота, точно знаешь, какие они в близком прикосновении. рядом с живыми и пульсирующими сосудами, совсем близко к звонящим нервным окончаниям. недалеко от прозрачных и высохших разводов и подтеков — последствий отрешения, навзрыдных ураганов и замыканий контуров двух миров. через много лет оказалось, что это не так обстоятельно и не так тошнотворно. контур в дверях, я помню; я испугался. а тебе было смешно. всё просто и обыденно — полагалось лежать тихо. как-будто спишь. или пробовать заниматься своими делами. читать книгу, грызть кровать, пытаясь увлечься телевизором, который я всё равно не видел (очки надо было еще успеть найти). а оно прикасалось. делало все аккуратно, чертова тварь.

...украденный и спрятанный бублик, чтобы съесть ночью; с черным точечным маком, как череды вселенных. я в каждой. и знаешь, там нет верхних пуговиц. там есть строгое правило — окна на этажах выше третьего не открываются. там нестандартное издание красной азбуки не значит «преждевременная неуправляемая смерть». школьная библиотека, откуда она была принесена — это просто комната. там есть, и до сих наверняка, недосягаемый угол с растениями, подобиями пальм, с полом, залитым грязной водой для полива. вода вытекает из кадок, оставляя на окостенелом и остервенелом линолеуме следы извести, останки ракушек эры динозавров, микрочастицы и отрывки генетических цепочек людей, давно умывавшихся ею. пахнущая земляным ветром, пластиковой духотой лейки. стенки которой выцвели, как глаза человека, вечно смотревшего на солнце. он всегда жил в ожидании дождя на планете, на которой никогда не было упоминания ни о какой жидкости. вода разливается по полу и окружает прилипшие к полу и почерневшие жвачки, косые линии узора, жестяные держатели швов. собирается в углублениях и ямах, вызванных своенравным поведением бетона на только залитом полу и невнимательностью строителей. а над всем этим еле живые стебли, которые шевелит поток волшебства, вырывающийся из книг, изданий, журналов, табулярных листков и полок обычной школьной библиотеки. этот угол всегда отдавал сладкой уникальностью замкнутого пространства. живущего по своим правилам и благодаря своим внутренним течениям. поражающий тем, что он самостоятелен и жив только потому, что он так хочет сам. не пускающий никого в свои пределы. и тем более и сильнее манящий и увлекающий.